Ино ле Спада пятнадцать. Все так, как и обычно. Замкнутая с четырех сторон площадь. Скрип веревки. Шаги по помосту, молчаливая толпа и монотонное зачитывание приговора. Человеку, на которого падает тень от здания, человеку, чье лицо неразличимо с такого расстояния, накидывают на шею петлю. Высокий и широкоплечий, как кузнец или бродячий силач, он стоит прямо, вздергивая подбородок. Сильные руки не связаны, но безвольно опущены.

Звучит барабанный бой. Отец подается в кресле чуть вперед. Синие глаза его горят жадным, почти голодным торжеством; Ино ощущает тошноту и дикий безотчетный страх. Он тоже подается ближе, потом встает, подходит к перегородке, отделяющей королевскую трибуну от прочих. И снова всматривается в безмолвного приговоренного, чьи волосы треплет ветер. Всматривается, пока не понимает, что глаза, бесцветные и пустые, обращены прямо на него.

— Багэрон!

Принц кричит в то же мгновение, в которое палач вышибает опору из-под мощных ног. Толпа гудит и тут же затихает. Слышны только скрип веревки, булькающее хрипение человеческого горла и перезвон золотых монеток-ракушек в руке кого-то из принимающих ставки.

— Такой пропляшет семь швэ.

— Да нет, хватит пяти!

— А может, вовсе оборвется, экий увалень!

Ино слышит все это, уже перемахнув через перегородку, спрыгнув с возвышения и прорываясь сквозь толпу. Ему все время кто-то мешает, чьи-то руки хватают за волосы, за плечи, за край плаща. Он обо что-то спотыкается и почти падает на ступеньки, прежде чем взлететь по ним и увидеть, как дергается на веревке знакомая фигура. Руки, окованные железом, тянутся к петле и тут же соскальзывают.

— НЕТ!

Ино вцепляется в ноги пирата, пытаясь стать опорой хотя бы на жалкое мгновение, и раз за разом повторяет это одно и то же слово, пока не понимает, что оно осталось единственным звуком в наступившей тишине. Хрип затих. Тело обмякло. Кто-то ссыпает монеты в карман.

К ступеням несется стража, сам палач уже с бранью оттаскивает принца в сторону. Ино вырывается, ударив рослого мужчину локтем в живот, неловко отступает и все это время смотрит только на виселицу. Громкий, почти мелодичный скрип веревки вспарывает слух. Тело покачивается в петле, сейчас оно повернуто боком. Виден профиль. Глаза стали голубыми. Почему-то к ним вернулся цвет.

Ино овладевает новый острый приступ тошноты, он теряет равновесие и…

Дуан лежал с закрытыми глазами еще несколько мгновений, пока не успокоилось сердце. Все тело дрожало, тан сводило, пальцы сами сжались в кулаки так, что ногти впились в ладони. Наконец король Альра’Иллы посмотрел на потолок. Едва светало: Лува только выглянула из-за края неба, ее нерасчесанные волосы давали розовато-рыжий слабый отблеск.

Поднявшись и пройдя по спальне, Дуан открыл окно, чтобы впустить немного морского ветра. Глубоко вдохнул, пробуя успокоиться, вернулся к кровати, взял подушку и несколько раз хорошенько ударил по ней кулаком. Если там затаились шан’, оставленные щупальцами Вудэна, то после этого они точно должны были сгинуть. Дуан все бил и бил наволочку, повторяя про себя: «Кошмар. Это просто кошмар, ничего более».

Плинг, явно обеспокоенный поведением хозяина, подошел и несильно ткнул его бивнями в голую ногу.

— Все хорошо, приятель. Все хорошо.

В раздавшемся в ответ похрюкивании, кажется, звучало сомнение. Дуан потер лоб и направился в ванную комнату, мысленно повторяя уже другое: «„Ласарра“ далеко. „Ласарра“ уже ушла очень далеко».

Плеск воды немного привел его в чувство; мутный тревожный осадок улетучился. Одеваясь, Дуан был уже спокоен, почти спокоен. И почти спокойно, сняв с шеи ключ, он открывал дверь тайного выхода из флигеля. Не хотелось поднимать шума, совсем не хотелось, — слишком странно началось утро. Быстро спустившись по крутой обшарпанной лестнице, Дуан налег всем весом на деревянные ворота в соседний двор, и заранее смазанные петли даже не скрипнули.

Конюшие спали крепким, возможно, пьяным сном, так что Дуан беспрепятственно оседлал и вывел Круфа из стойла. Уже через пять швэ, потревожив только нескольких часовых и сообщив о своей прогулке, король Альра’Иллы скакал верхом по тихой набережной. По левую руку плескалось море; в воздухе то и дело приглушенно вскрикивали чайки: голоса чернохвостых напоминали детский визг, а серебряных — игру духовых. Людей почти не попадалось. Все это напоминало рассеянное спокойствие утренней вахты. Край воды был совсем чист от кораблей, только возле дальних бухт вроде бы мелькнул один бриг.

Налюбовавшись морем, Дуан свернул. В стороне от Малого Порта просыпался рыбный рынок. Женщины и дети выкладывали на столы чешуйчатые тушки всех форм и расцветок: одни аккуратно сортировали по размеру, другие еще и разделывали, споро орудуя ножами. Некоторые торговки трепетно обсыпали ледяной солью красные, черные, белые и желтые груды свежей зернистой икры. Синели отрезанные щупальца спрутов на промасленной бумаге, отливали красным панцири расфасованных по коробам крабов. В тени тентов в стеклянных сосудах переливался перламутром медузий студень с чесноком.