Психологическое письмо Достоевского, включая все три взаимопроникающие формы (комментарий автора, внешнее и внутреннее изображение), особенно богато на способы, на художественные средства передачи состояний персонажей. Используя говорящие имена, монологи, диалоги, пейзаж, портрет, жесты, мимику, сны, детали, он дополняет их антитезой и системой двойничества, особенностями речи персонажей и строем самого повествования. Однако необходимо заметить: Достоевского интересует человек, его переживания как таковые, их источник и проявление. Именно поэтому он мало внимания уделяет описанию среды, внешности персонажей, зато много – беседам и исповедям, стремясь поскорее подвести читателя к потоку мыслей и борьбе чувств своего героя.

Достоевский чрезвычайно внимательно изучал тайны духовной жизни человека, и источником психологических знаний для него стала собственная личность. Достоевский «пишет о себе, для себя и от себя», – замечает А.В. Луначарский [4, с. 205], и эта характеристика ни к кому не применима так, как к Достоевскому. Невероятно многогранная и одаренная личность, писатель в себе самом мог черпать вопросы, проблемы и идеи для произведений. К этому следует добавить богатый жизненный опыт автора (особенно опыт трагических ситуаций) и судьбу, кидавшую его от вершины к низине, и наоборот. Ранний литературный успех и череда провалов, пренебрежение, каторга и новое литературное признание, смерть ребенка и триумф пушкинской речи. Даже при таком перечислении очевидно, что «полюсность» бытия любого человека в жизни Достоевского приобретает особую остроту и рельефность. «Полюса» получают форму гиперболизированных крайностей, и та сила, с которой они проявляются, вполне объясняет существование на пределе возможностей, сверх сил, на грани нервного срыва – то, что сам писатель точно определил как «надрыв» (именно в этом состоянии пребывают и герои художника).

Можно предположить, что подобные потрясения «пробудили» в Достоевском «священную», по представлениям древних, болезнь – эпилепсию. Однако при разговоре о гениальности и болезни писателя невозможно сказать, что стало причиной, что следствием, и в то же время очевидно, что именно эпилепсия открыла те знаменитые «две бездны», которые способны были созерцать братья Карамазовы. Бездна «над нами», бездна «высших идеалов», и бездна «под нами», бездна «самого низшего и зловонного падения» [Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы: 3, Т. 15, с. 129], с исключительной отчетливостью представлявшиеся в приступах, порождали в писателе раздвоенность и обостренное восприятие всех душевных движений. Подобное тонкое «чувствование» позволяло художнику не только верно определять подлинно переживаемое в конкретный момент времени другими людьми, но и выделять те черты, которые прочим были незаметны, как, скажем, патологическая страсть или истинный, скрытый мотив (стремление казаться благородной и жертвенной у Катерины Ивановны в «Братьях Карамазовых», самолюбивое, болезненное сравнение с Наполеоном у Раскольникова или навязчивое, во многом поклонническое сопоставление с Ротшильдом у Долгорукова).

Необходимо, думается, сказать еще об одном истоке психологизма художника, о многоликости его «я». Достоевский чувствовал, что в своей жизни способен прожить не одну, не две, но много жизней, и потому, конечно, появились его герои, одновременно похожие на него и не похожие между собой. С одной стороны, такая насыщенность предполагает жажду жизни (подобно карамазовскому могучему желанию жить), с другой – писатель пытается разобраться в собственном существе, понять, какой из «его» голосов оказывается прав.

Достоевский, стремясь осмыслить свою натуру, пишет о себе. Стараясь высказаться, выплеснуть накапливаемое в ходе сложной внутренней работы, художник пишет для себя. Желая исповедаться, потрясти читателя, заразить его, он пишет от себя. Но важно заметить, что именно душа, признающаяся в самых глубинных своих переживаниях, наиболее открыта для прорицания и способна многое объяснить. Мастер психологизма, Достоевский обращается к таким способам, позволяющим раскрывать внутренний мир персонажей, которые в равной мере могут пригодиться сегодня и профессиональным психологам. Согласно высказыванию Н.Г. Чернышевского, первый источник психологических знаний для писателя действительно есть «самоуглубление, стремление к неутомимому наблюдению над самим собою» [7. Т. 3, с. 426]. Для того чтобы достигнуть глубокого понимания людей, полного их знания, автор психологического романа должен изучать человека в самом себе, обладать техникой самонаблюдения. Последнее дает возможность показывать внутреннее движение (или работу) человеческой мысли, предоставляет прочную основу для изучения жизни индивида вообще и, способствуя развитию наблюдательности, приучает быть внимательнее к людям. Наблюдение и самонаблюдение, развитие которых зависит как от воли художника, так и от обстоятельств его жизни, становятся необходимой подготовительной ступенью в творчестве. Имея самостоятельное значение, эти методы составляют основу и прочих способов приобретения необходимых для художника знаний. Потому старая мысль философа: «познай самого себя» – закон для психолога-романиста.

Вторым источником психологических сведений следует считать отличное знание культуры прошлого. Перерабатывая, впитывая в себя многовековую культуру, художник, усваивая ценности иных народов и выражая национальные черты, может развить, поднять, довести до высокого уровня свое творчество. Третий источник психологических знаний – изучение автором людей, их нравов, языка и прочее. Перефразируя слова основоположника научной педагогики в России К.Д. Ушинского, можно сказать, что психолог-романист должен стремиться узнать человека, со всеми его слабостями и во всем его величии, с его мелкими будничными нуждами и великими духовными требованиями. Он должен знать человека в семье, обществе, среди народа и наедине со своею совестью, во всех возрастах, во всех классах, во всех положениях, в радости и горе, в величии и унижении, в избытке сил и в болезни, среди неограниченных надежд и на одре смерти, когда слово утешения уже бессильно. Он должен знать побудительные причины самых грязных и самых высоких деяний, историю зарождения преступных и великих мыслей, историю развития всякой страсти и всякого характера. Для воплощения своей идеи художник мысленно должен накапливать разнообразные факты, создавать образы и различные формы их словесного выражения.

Вот почему Достоевский советовал писателям всегда иметь при себе записную книжку и карандаш для фиксирования всех важных сведений, замечаний, мыслей, законов, встречающихся при чтении и в разговорах. В записных книжках самого Достоевского найдутся анекдоты, поговорки, загадки, описания праздников, выдержки из высказываний разных людей и многое другое.

Достоевский глубоко вживался в своих героев и героинь и всечасно делил с ними все их земные радости и горести. Он любил подолгу мысленно оставаться наедине с каждым из своих героев, особенно в трудные минуты их жизни: именно наедине он отчетливо видел все грани внутреннего мира персонажей. С предельной убедительностью писатель освещал их жизнь и раскрывал психологические мотивы поступков. И надо отметить, едва ли не единственно эта особенность творчества Достоевского, эта удивительная жизненность его персонажей определяет невероятную притягательную силу его произведений, заставляя сопереживать героям и позволяя писателю безраздельно владеть эмоциями и доверием читателей.

В связи со способностью произведений Достоевского увлекать, захватывать, поглощать читательское внимание полностью следовало бы вспомнить слова Л.Н. Толстого. Он утверждал, что произведение искусства становится заразительным благодаря оригинальности и ясности выражения чувства и вследствие искренности художника, то есть большей или меньшей силы, с которой художник сам испытывает чувство, которое передает. Способность увлекаться собственным замыслом очень тесно связана с даром художественного перевоплощения, которым в удивительной мере обладал Достоевский. Перефразируя слова С. Цвейга, можно сказать, что многообразные «отходы и жизни» в романах Достоевского, все подслушанные свидетельства о крайнем моменте сознания, являющиеся его величайшими психологическими достижениями, были бы немыслимы без катастрофических потрясений, без глубинного раскапывания ужасов, пережитых самим. Выражаясь проще, чтобы рассказать о сотне смертей, Достоевский должен был сам сотни раз пережить, перечувствовать, перестрадать собственную смерть в мельчайших деталях.