– Почти. Когда авианалет и по тебе стреляют, выбирать не приходится. Падаешь там, где стоял, куда придется…

– Вполне понимаю. Но не извиняю. Вы ведь срочную до войны проходили?

– Так точно.

– А где?

– Так в военном билете же все написано. На Дальнем Востоке, демобилизовался три с лишним года назад…

– Вот это очень хорошо, товарищ сержант, а то у меня в батальоне кадровых почти никого. Ладно, пока свободны, сержант.

С этими словами он слетел с крыльца, запрыгнул в коляску ПМЗ (водитель мгновенно проснулся), и мотоциклет, сильно буксуя, рванул куда-то в сторону окраины. Сквозь тарахтение мотоцикла я смог расслышать, что капитан вроде бы приказал водителю «гнать в штаб дивизии».

Я осторожно вошел в избу. Там было тепло, поскольку вовсю топилась русская печка. Примерно треть избы была отгорожена пологом из закрепленного на веревке брезента (или это были несколько максимально развернутых плащ-палаток?), и, что там происходило, было непонятно. В остальной избе имелось два окна (на одном подоконнике сохранилась полузасохшая геранька, которую, видимо, не поливали с начала войны), два длинных стола, заваленных какими-то бумагами, папками и письменными принадлежностями, несколько лавок и табуреток.

За центральным, обращенным лицом к входу столом сидел симпатичный блондинистый лейтенант с зачесанными назад волосами, тоже вполне себе бравый и чистенький. На его хорошо подогнанной гимнастерке с двумя кубарями и танками на черных петлицах я рассмотрел значки – «Ворошиловский стрелок» и комсомольский, с буквами «КИМ». Лейтенант с отчаянием смотрел на стоящую перед ним пишмашинку с вставленным в каретку листом бумаги.

Судя по всему, это и был тот самый «зампотыл», а исходя из творившегося в штабе батальона бардака и полного отсутствия даже полагающихся по штату писарчуков, эта часть, похоже, действительно формировалась явно впопыхах.

Войдя, я снял и поставил у ближней лавки вещмешок и карабин, после чего отдал честь и представился. Лейтенант потребовал мои документы.

– Что за вид, товарищ сержант?! – укоризненно сказал он, листая мои свежеобретенные размокшие бумажки. Похоже, он слышал весь мой разговор с комбатом на крыльце и потому никаких особых дополнительных вопросов не задавал.

– Виноват! Исправлюсь! Разрешите переодеться, товарищ лейтенант? – попросил я. – А то я от «мессершмиттов» по лужам прятался, мокрый весь…

– Можете вон там, за занавеской, – показал лейтенант куда-то за брезент. – Только быстрее. Даю вам пять минут, товарищ сержант!

Я скинул с себя ватник и шлемофон и, подхватив «сидор», шагнул за занавеску. За занавеской был такой же бардак, как и в остальной избе. Там стояли две железные панцирные койки со свернутыми в рулоны матрасами (ни подушек, ни одеял, ни простыней я не заметил), задвинутый в угол большой шкаф и стол, на котором лежало несколько грязных ложек и вилок, стояли три пустых банки из-под рыбных консервов (одна из них была почти доверху заполнена окурками), два граненых стакана и эмалированная кружка с остатками недопитого чая, а также большая миска с относительно чистой водой. Довершали картину изрядная поленница дров, сваленная у стены, висящие на гвоздике у шкафа шинель с лейтенантскими петлицами, планшет и бинокль в чехле и лежавший здесь же неразвернутый полевой телефон с двумя катушками провода. На шкафу лежала командирская зимняя шапка, пресловутая «финка», без привычных длинных ушей с тесемками.

Все это я кое-как разглядел, пока в пожарном темпе скидывал с себя ремень с кобурой, сапоги и все еще сырой комбез. Натянул сухое белье (кальсоны надевать не стал, ограничившись труселями) и форму. Из карманов комбеза вытряс все винтовочные патроны, после чего разорвал его на части, сложив обрывки в кучку. Тельник и свои трусы выжал и убрал в вещмешок. Потом перемотал портянки, натянул сапоги и подпоясался. Стало заметно комфортнее. Умыв физиономию из миски, я завязал вещмешок и вышел из-за занавески. При этом я сразу же сделал несколько шагов к печке и быстро засунул сырые обрывки своего комбеза в огонь. Сидевший за столом лейтенант при этом посмотрел на меня несколько удивленно, но так ничего и не сказал.

Совершив это действие, я повернулся к зампотылу, который как раз записывал данные из моего военного билета в какую-то толстую книгу типа амбарной, все время макая при этом в чернильницу донельзя винтажную перьевую ручку.

Конечно, гимнастерка и галифе сержанта Потеряхина после долгого лежания в вещмешке были сильно мятыми, но все-таки мой новый внешний вид зампотылу вроде бы понравился. Форма оказалась мне почти впору, только рукава у гимнастерки были чуть длинноваты.

– Ну вот, совсем же другое дело, товарищ сержант! – сказал он удовлетворенно, возвращая мне документ. Я успел заметить на обложке его амбарной книги надпись «Журнал учета личного состава 44 ОТБ». Вслед за этим лейтенант, фамилия которого действительно была Кадин, сообщил мне, что сейчас в батальоне, в котором я отныне служу, личного состава значительно больше, чем танков, – на сто тридцать пять человек всего семнадцать танков и два броневика. И именно поэтому он пока записывает меня в так называемый «безмашинный резерв» (в авиации меня в аналогичной ситуации, наверное, назвали бы «безлошадным»).

– Почему? – поинтересовался я на всякий случай.

– А потому, товарищ сержант, что два ваших танка – это, увы, не первая потеря батальона. Не успели прибыть на фронт, а машины уже теряем. Экипажи остаются без танков, а новых взять негде. Пополнение материальной части приходит нерегулярно, а в последнее время так и вообще не приходит или, как сегодня, гибнет, не добравшись до места назначения. И что самое обидное – все жертвы исключительно от бомбежек… В общем, сержант, сейчас идите к старшине Горобцу, он со своим хозяйством тут недалеко, через три двора налево. Там встанете на довольствие и получите что положено. Он же вас определит и на ночлег. А там решим, что с вами делать, сержант. Не исключено, что не сегодня завтра – в бой. Вон комбата срочно в штаб дивизии вызвали…