На рассвете 22 июня немецкие войска вошли в Пуатье. В тот же день маршал Петен, заместивший Поля Рейно на посту главы правительства, подписал перемирие. «Понимаешь, в Ретонде! В том самом вагоне, что и в 1918 году», — с трудом сдерживая гнев и слезы, негодовала бабушка.

В этот же день немцы вошли в Бон. Некоторые образы навсегда врезаются в память. Я говорила об отце на смертном одре. Многие другие картины навсегда запечатлелись в моем сердце за четыре года Сопротивления. Среди них 22 июня 1940 года, немецкий грузовик, подкатывающий к воротам Вье Ложи.

Я вышла из дому, услышав шум необычно мощного мотора в тупичке, ведущем к нашим воротам, и увидела колонну военных грузовиков. Я застыла в остолбенении. Не имея ни малейшего представления, что делать, я вернулась в дом и бросила маме и бабушке: «Немцы! Не двигайтесь, я ими займусь!» И немедленно вернулась на улицу. Тут я увидела, что первый грузовик движется по направлению к саду. Я мгновенно заперла ворота и встала перед ними, скрестив руки, изображая собой святую Женевьеву, не дающую Атилле войти в Париж. Мне было не по себе, но я пыталась продемонстрировать полную уверенность.

Из передней правой дверцы грузовика вышел офицер и направился ко мне с разъяренным видом. Нельзя было дать ему возможности заговорить первым, дать ему время почувствовать себя главным. Прежде чем он открыл рот, я резко бросила: «Was wollen Sie?» [15] Я нарочно заговорила по-немецки. Эффект был немедленный — его полное изумление: «Вы немка? — спросил он. — Нет, я швейцарка. Сюда нельзя входить». От удивления он слегка смягчил тон, но остался тверд.

— Сожалею, но мы должны войти. Мы займем ваш дом.

— И не думайте! Я же вам сказала, — я швейцарка. Вы же не собираетесь оккупировать Швейцарию?

— Нравится вам это или нет, это так. Откройте ворота.

Обсуждать, действительно, было нечего, неравенство не подлежало обсуждению. Мои слова против его оружия; я одна против их численного превосходства; моя прямота домовладельца против их высокомерия оккупантов — партия была заранее проиграна. С тяжелым чувством я решилась открыть им проход. Скрежет тяжелой кованой ограды звучал, как скрежет моего сердца. Наша армия побеждена. Как же может не сдаться простой мирный житель? Но хотя они могли занять наш дом, они не могли отнять мое достоинство и честь семьи, живущей здесь уже три столетия. Они вошли. Пусть я не могла ничего сделать, но они пойдут только за мной. Я шагала медленно, ощущая спиной нетерпение моторов. На пороге я обернулась и заявила непрошенным гостям: «Пусть выйдут вперед ответственные лица. Нужно обсудить ситуацию».

Вышли два офицера, майор и капитан, насколько позволяла определить моя степень осведомленности в немецких воинских званиях. Они были явно ошеломлены тем, что я говорю по-немецки не хуже их. Это не лишило их самоуверенности оккупантов, но заставило говорить осторожно, поскольку они знали, что я все пойму. Наверняка они видели в моем знании языка еще и упрощение своих задач. Отсюда, по-видимому, проистекало их относительно вежливое обращение со мной. Если бы я не встала на пороге, у входной двери, они вошли бы в дом и без моего разрешения. Но я хотела любой ценой сохранить господство над ситуацией или, по крайней мере, попытаться это сделать. «Я сейчас вас впущу, — сказала я, — но только офицеров. И я сама покажу вам дом». У дверей гостиной я добавила: «В гостиной моя бабушка. Она стара и утомлена. Она отдыхает. Сюда я вас не впущу». К великому моему изумлению, они поклонились и не стали настаивать на осмотре комнаты. Про себя я подумала: «Один тур выигран». На втором этаже они осмотрели все комнаты. «Мы берем две», — сказал с удовлетворенным видом майор. По случайности две самые большие и красивые. Угловая, где до сих пор мы жили с братом, и соседняя, выходящая окнами на реку.

Молниеносное возражение: «Две? Не может быть и речи. Нас в доме восемнадцать человек. Если мы отдадим одну комнату, нам уже придется потесниться. А две — это немыслимо!» На этот раз властного тона, которым я старалась говорить, оказалось недостаточно. Мне дали понять, что тему двух комнат обсуждать не будут. Тогда я постаралась стать более любезной, ничтожным просителем, подчеркивая, прежде всего наше швейцарское гражданство, чтобы убедить немцев, что эта война нас не затрагивает, что мы ничего против них не имеем, но также ничего не имеем и против французов. И что если я отказала ему во второй комнате, то исключительно заботясь об удобстве семьи. Заметил ли он, что я покраснела? Что мой голос стал менее твердым? Во всяком случае, я произнесла первую ложь. Поскольку то, что эта война мне безразлична, было ложью. И что мы так же далеки от французов, как и от немцев, тоже было ложью.

Отказ в комнате армии захватчиков, в сущности, был первым шагом сопротивления — робким и безопасным, однако символичным. Даже сегодня я с трудом осмеливаюсь употреблять слово «сопротивление», очень запоздало вошедшее в словарь войны. Еще меньше я усматриваю героическую добродетель в этом первом отказе, прежде всего спонтанном и непосредственном. Мне кажется, я сделала это скорее для себя, чем для них. Чтобы иметь право посмотреть на себя в зеркало, чтобы остаться верной семье, сделавшей свободу своим знаменем, чтобы, когда я встану перед Богом, дать ответ за каждое свое действие. Этот взрыв гордости не дал мне выйти из игры.

— Я хотела бы видеть вашего начальника, — заявила я.

— Вы найдете его в замке Туфу.

Это место мне было хорошо известно. Массивная крепость XII века с двойным донжоном [16] , расположенная на окраине Бона. Замок принадлежал семье де Вержи, с которой мы были очень близки. На велосипеде я мгновенно добралась до замка. В суете расквартировки я с трудом разыскала полковника, по-видимому, ответственного за сектор. Я исполнила перед ним куплет о нашем швейцарском гражданстве и о неприемлемости для нас подобного обращения с выходцами из нейтральной страны. Я явно не составляла главного предмета его забот на фоне осаждавших его подчиненных, беспрерывно требовавших указаний.