Не только они одни думали, что никогда еще не было такой демонстрации протеста. У одного из окон, выходивших на Юнион-сквер, стоял человек и наблюдал за том, как собирались люди; ему тоже казалось, будто он стал свидетелем чего-то нового, грозного и удивительного, чего еще не бывало в истории трудового народа Америки. Человек следил за тем, что делается на площади, из окна своей рабочей комнаты и все послеобеденные часы провел в ожидании своих товарищей, с которыми он должен был встретиться: он так же, как и его товарищи, был профсоюзным деятелем. В половине четвертого пришел первый из тех, кого он ждал в этот день, — руководитель профессионального союза швейников города Нью-Йорка.

Человек у окна — назовем его председателем — обернулся и с улыбкой протянул пришедшему руку; они были старыми друзьями. Председатель работал в своей промышленности с самого детства; сперва — уборщиком и разносчиком, затем его поставили к машине, потом он изучил производство. Теперь он был руководителем своего профессионального союза и видной фигурой в рабочем движении Нью-Йорка. У него была удобная рабочая комната, и он более или менее аккуратно получал жалованье. Несмотря на успех, который пришел к нему, правда с запозданием, он оставался все тем же, каким его всегда знали друзья, — простым, прямым парнем, с горячим сердцем. Он был крепко сложен и производил впечатление рослого человека, хотя не был высок ростом; лицо у него было открытое и привлекательное, а в живости и непосредственности его движений была такая удивительная простота, что большинство людей находило ее совершенно неотразимой. Председатель взял швейника за плечи и подвел его к окну.

— Гляди! — воскликнул он, показывая вниз, на площадь. — Тут есть на что посмотреть!

— Да… конечно, — ответил руководитель профсоюза швейников. — Но сегодня 22 августа.

— Борьба еще не кончена!

— Вот как? А что мы можем сделать? Осталось всего несколько часов.

— Надо во что бы то ни стало задержать казнь. Хотя бы на двадцать четыре часа. Если мы добьемся отсрочки, мы снова предъявим требования лидерам Федерации [13] .Только одно может спасти Сакко и Ванцетти, а вместе с тем и нас и все американское рабочее движение.

— Что именно?

— Всеобщая забастовка.

— Ты просто мечтатель, — в сердцах сказал руководитель профсоюза швейников.

— Ты думаешь? Но это та мечта, которая осуществится.

— А если казнь не будет отложена?

— Она должна быть отложена, — настаивал председатель.

— Я бы на твоем месте не стал говорить с другими о всеобщей забастовке. Это мечта. Если мы к ней призовем, мы останемся в одиночестве.

— Что же, дать им умереть?

— Разве их убиваю я? Мечтай не мечтай — делу не поможешь. — Он показал на площадь. — Вот и все, что сейчас можно сделать. Если хочешь, сними трубку и позвони губернатору Массачусетса. Но не думай о всеобщей забастовке. Те, кто мог бы ее объявить, продали свою шкуру, и не один, а пять раз кряду, продали и себя и своих рабочих. А союзы, которые могли бы се возглавить, разбиты, обескровлены. Так что брось пустые мечты.

— Это не пустые мечты, — упрямо возразил председатель.

Он замолчал, погруженный в свои мысли. Некоторое время они стояли рядом, безмолвно наблюдая за демонстрацией. Вскоре к ним присоединился один из низовых организаторов итальянских строительных рабочих. За ним пришел сталелитейщик; десять лет он боролся за создание профессионального союза в Гейри, штата Индиана; он приехал в Нью-Йорк только сегодня утром. Вместе с ним пришли два горняка с медных рудников Монтаны. Горняки прибыли каких-нибудь два часа назад. Это были еще довольно молодые люди с потемневшей кожей, длинными и суровыми лицами, изрытыми, словно оспой, крапинками окалины. Они проделали весь путь от Бьютта по железной дороге — то в товарных вагонах, то на открытых платформах, а иной раз я под вагонами. Горняки из Монтаны добрались до Нью-Йорка, может быть, с небольшим запозданием, но все-таки они были здесь, как обещали председателю. Они крепко пожали ему руку, разглядывая его с откровенным любопытством, — они его никогда раньше не видели, но слышали о нем немало. Председатель тоже знал о них понаслышке; он знал, как в течение пяти лет они бились за то, чтобы организовать горняков на медных и серебряных рудниках горных штатов. Они прошли суровую школу и поневоле вышли из нее суровыми людьми.

Время текло; в комнате появлялись все новые и новые лица. Здесь был и сапожник, и негр из Братства железнодорожников [14] и другой негр из профсоюза работников прачечных. Были тут представители и ювелиров, и шапочников, и пекарей. По мнению председателя, здесь собралась крепкая и довольно авторитетная группа рабочих руководителей — лучшего и желать было нечего, да и разве можно было собрать больше народу к сегодняшнему дню, 22 августа 1927 года, в тот короткий срок, которым располагал председатель?

Он открыл собрание. Но, даже начав свою речь, председатель не мог время от времени не поглядывать в окно. Его слова были такими же беспокойными, как и его движения. Он тревожно шагал взад и вперед по комнате, снова и снова напоминая о том, что время на исходе.

— Похоже на то, — сказал он, — что всем нам надо было собраться неделю или месяц назад. Некоторые из нас уже собирались вместе и сделали то, что могли.

Ему приходилось бороться с нехваткой слов. В речи его слышались отзвуки других мест и других времен. Но и язык остальных людей, собравшихся здесь в комнате, хранил следы их странствий.

— Такие-то дела, — продолжал председатель. — И, видно, сегодня — последний день. Так вот оно и бывает. Нельзя представить себе, что ты подходишь к развязке, но вот развязка наступает — и делу конец. Все утро я думал о том, как нам быть, и так ничего и не придумал. Люди из нашего союза бастуют; большинство из них сейчас там, внизу, на площади. Точно так же бастуют и многие портные. Но это ничего не меняет. Всю сегодняшнюю ночь я провел без сна — все раздумывал, что бы нам предпринять.

— А что мы можем предпринять? — спросил сталелитейщик. — Осталось всего несколько часов. За несколько часов мир не перевернешь. Было бы у нас такое рабочее движение, как кое-где в Европе… Нам, в сталелитейной промышленности, и так попало по первое число — можно сказать, кровью умылись. Вот у нас и разговаривают только шепотком. Что поделаешь?