— Доброе утро, — говорю я, когда поцелуй подходит к концу.

— Что ты здесь делаешь? — выдыхает она и прижимает кончики пальцев к губам, словно пытаясь задержать ощущение от моего поцелуя. — Пришел вместе понежиться?

Я отпускаю ее, выпрямляюсь и сажусь в кресло рядом с кроватью. Потом, зафиксировав взгляд на темной-синей парче подлокотника, говорю:

— Мне нужно, сестренка, чтобы ты сделала для меня одну вещь. — Я поднимаю глаза и всматриваюсь в ее лицо. — Это касается Валентины.

Она приподнимается на локтях. Простыня едва прикрывает ее грудь. Она знает, я вижу, что под тонкой тканью она полностью голая, но ей наплевать. Как я уже говорил, в моей сестре нет ни капли стыда.

— Что еще сделала эта дрянь? — Ее зеленые глаза поблескивают неприязнью.

— Гвинет… — предостерегающе говорю я. — Не забывай, ты говоришь о моей жене.

Она фыркает.

— Какая разница, что я о ней говорю? Ты ведь ее даже не любишь.

— Ты права, не люблю. Но мне неприятно, когда ты говоришь о ней в таком духе. Это меня утомляет.

— Как скажешь, — произносит она недовольным тоном избалованного ребенка. — Но почему тебе нужна моя помощь? Я вряд ли смогу помочь тебе с Валентиной. Она ненавидит меня.

— Все из-за Лоретты. — Я закидываю лодыжку на колено и отворачиваюсь к окну, за которым уже вовсю трудится ее команда садовников. Я вздыхаю. Ненавижу, когда меня беспокоят в такую рань. — На днях она нанесла мне визит. Прознала, что Валентина в Париже и не вернется назад. И вбила себе в голову, что, если Валентина со мной разведется, то она вычеркнет меня из завещания, — медленно рычу я.

— Что? Валентина не прибежала к тебе по первому свисту? — Она негромко смеется, пропустив новость о нашей бабке мимо ушей. — Ну и ну. Неужели мой старший братец утратил свой мужской шарм?

Одним молниеносным движением я сажусь на нее сверху и сжимаю ее пышные груди, щипаю за уже напрягшиеся соски, наказывая своей лаской и вырывая из ее тела стоны. Я опускаю голову и засасываю ее шею за ухом, наслаждаясь вкусом ее кожи и пота.

— Мне даже не нужно засовывать в тебя пальцы, чтобы узнать, мокрая ты или нет. — Я кусаю ее за губу, заставляя вскрикнуть от боли. — От тебя пахнет течкой.

— Ублюдок. — Она трется промежностью о мой член. Она до предела возбуждена и полностью в моей власти. Все, как я люблю. — Что ты хочешь, чтобы я сделала? — Тяжело дыша, она сглатывает.

— Чтобы ты полетела в Париж и вернула ее. Скажи, что я пропадаю. Заставь ее в это поверить.

— Каким образом?

— Не знаю. Придумай. Уверен, твоя хорошенькая головка на это способна.

— А сам почему не поедешь?

— Потому что она не хочет меня видеть. А еще предполагается, что я, как она и просила, даю ей пространство и время подумать.

Гвинет хмыкает.

— Ты совсем не понимаешь женскую душу, да?

— Что ты имеешь в виду?

Она вздыхает.

— Глупыш, ты должен поехать к ней сам. И показать, что страдаешь. Ты же знаешь, она никогда не могла перед тобой устоять. Ты ее криптонит. Включи обаяние, сделай красивый, трогательный жест, и она поверит тебе. — Гвинет улыбается, ее глаза насмехаются надо мной. — Плюс, если она до сих пор не вернулась, то, возможно, у нее появился другой…

— Это невозможно. — Я слезаю с нее и с кровати, мои руки уже скучают по теплу ее плоти. — Но я тебя понял, — говорю, направляясь к двери.

— Уже уходишь? — слышится за спиной ее окрашенный легким разочарованием голос.

Я закрываю дверь на замок, чтобы нам точно не помешали. Потом разворачиваюсь и оглядываю ее с улыбкой, играющей на губах. Между нами растекается молчаливое понимание, доказательство уз, которые нельзя ни объяснить, ни обосновать.

— Что ты делаешь? — садясь, спрашивает Гвинет и откидывается на изголовье. Шелк простыни, струясь, как вода, скользит вниз. Мой член напрягается при виде ее идеальных грудей — больших и тяжелых, совсем не таких, как у моей плоскодонки-жены.

— Пожалуй, я все же составлю тебе компанию. Ненадолго. — Сокращая расстояние между нами, я начинаю неспешно развязывать галстук. По моим венам толчками разносится похоть.

— О. — Гвинет улыбается — плотоядно, как кошка, готовая позавтракать бедной, ничего не подозревающей канарейкой. Откинув простыню, она без стыда раздвигает передо мной ноги. — Значит, решил все-таки присоединиться ко мне?

Оказавшись, наконец, рядом с ней, я наклоняюсь, накручиваю ее волосы на кулак, оттягиваю назад ее голову и заставляю посмотреть на себя. Питая своего внутреннего больного ублюдка, я впитываю ее страх, ее похоть, а потом впиваюсь в губы своей сводной сестры. Это грязный, жестокий, карающий поцелуй. В точности, как мы любим.