— Ты вернешься, — Таня проглотила горький комок в горле, — ты всегда будешь в Одессе. Одессы без тебя нет.

Японец улыбнулся, пожал ее руку и быстро ушел прочь, распрямляя на ходу плечи в парадной военной форме. Таня все стояла и смотрела ему вслед...

Яркие лучи июльского солнечного рассвета застали в зале консерватории удивительную картину. Все пестрое бандитское воинство спало вперемежку на полу, издавая дикий храп. На столах, заваленных грязной посудой и объедками, все еще высились груды еды, издающей под утро уже не самый приятный запах.

Впрочем, воинов Мишки Япончика, прогулявших на банкете всю ночь, это беспокоило мало, ведь именно так, привыкнув засыпать в обнимку с едой, они всегда гуляли на своих хатах и «малинах», падая отсыпаться, не отходя от места попойки, прямо на полу.

Комиссар Фельдман и представитель Ревкома, отворив дверь залы, не поверили своим глазам, увидев просто невероятную картину. На часах было около половины восьмого утра, бандиты же видели просто десятый сон. Но вся беда заключалась в том, что ровно в 7 утра пестрое воинство Мишки Япончика должно было погрузиться в товарный поезд, отправляющийся на фронт, до станции Бирзула. Именно там, в Бирзуле, они должны были поступить в распоряжение 45-й дивизии Якира.

К семи утра полк Мишки Япончика не явился на станцию Одесса-Главная. Напрасно ждал товарный состав, даром мерил шагами перрон разъяренный представитель Ревкома. Все оружие и знамена были на месте — их погрузили еще 20 июля днем, сразу после торжественного шествия полка по всему городу. А из людей на вокзале не появился никто, что было абсолютно невероятно для строгой фронтовой дисциплины.

— Вот они, ваши бандиты! — поджимала со злостью губы глава всех большевиков Одессы Софья Соколовская, появившаяся на вокзале к моменту предполагаемой отправки поезда. — Вот они, полюбуйтесь! Послушала вас, идиотов! Мало того, что эти уголовники сделали из нас посмешище, так мы еще и допустим в Одессу Петлюру!

— Что-то произошло... Не могли они без причины вот так... — Красный как рак Фельдман пытался оправдать полк перед всеми представителями власти, сам прекрасно понимая, что занимается абсолютно бесполезным делом, — может, людей не собрали... Или какая диверсия...

— Диверсия?! — Соколовская посмотрела на него с такой ненавистью, что Фельдман был готов провалиться сквозь землю. — Делать из уголовников революционных солдат и есть самая настоящая диверсия! Но вы у меня за это попляшете! Обо всем доложу в Москву, в ЦК, что вы тут устроили с отправкой на фронт.

— Да перепились они и к семи утра просто не проснулись, — пожал плечами представитель Ревкома, успевший уже изучить одесскую жизнь, — банкет у них вчера в консерватории был. Вот они и погуляли.

— Вы оба мне за это ответите, оба! — Соколовская даже затряслась от злости. — Немедленно туда, в консерваторию! Поднять, разбудить эту мразь! И чтобы к вечеру они сидели в поезде!

Но сказать было проще, чем сделать. И когда Фельд­ман с представителем Ревкома появились в консерватории, им стало ясно: поднять бывших бандитов к вечеру и загрузить на вокзале в вагоны не смогут никакие, даже сверхъестественные силы.

Фельдман ткнул сапогом какого-то типа, лежащего поперек порога, возле самого входа, но тот лишь пьяно замычал и перевернулся на другой бок. В воздухе был разлит острый, тошнотворный запах перегара. Вместе с запахами быстро портящейся пищи он создавал просто невыносимую вонь.

— Где Японец?! — заорал Фельдман. Крик его разнесся под сводами потолка, но ответом был лишь оглушительный храп, звучащий как насмешка.

— Японец где? Где командир? — еще более страшно закричал Фельдман.

Из ближайшего угла приподнялась чья-то лохматая голова и, пьяно поведя очами, сказала даже как будто с укоризной:

— Ша! Хорош хипишить, урод! Дай за людям поспать!

Представитель Ревкома радостно заржал, но тут же замолчал и быстро изобразил крайнее возмущение, такое же, как пылало на лице Фельдмана.

— Встать немедленно! — Фельдман принялся тормошить какого-то ближайшего к себе типа. Тот вроде как приподнялся, затем мешком повалился на пол.

Руки Фельдмана затряслись. Он уже почти в реальности видел страшную картину собственного расстрела прямо во дворе Тюремного замка на Люстдорфской дороге, когда Соколовская узнает о том, что и вечером полк не отправился на фронт. В этот самый страшный момент, когда Фельдман уже видел пули, прошивающие его грудь насквозь, дверь отворилась и на пороге появился Японец — в блестящей, с иголочки, форме, свежий, подтянутый и абсолютно трезвый как стеклышко.