Отечественные историки однозначно рассматривают Герцена и Огарева как основоположников русского социализма. В письме Огарева к Н. Кетчеру и московским друзьям (рубеж 1836 – начало 1837 годов) уже ясно высказывается мысль, что России необязательно повторять путь буржуазной Франции (указ. соч., с. 87). В чем юные поклонники Сен-Симона узрели в России социализм? За два года до смерти Герцен поясняет: «Мы русским социализмом называем тот, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и передела полей, от общинного владения и общинного управления… вместе с работнической артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука» (указ. соч., с. 40). По Герцену: «Община спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии… Общинная организация… благополучно дожила до развития социализма в Европе» (указ. соч., с. 38). Чем мотивировал Герцен перспективность социалистического пути развития России? Тем, что «русский крестьянин – прирожденный коммунист» (указ. соч., с. 38), что частная собственность в общине «не имеет корня». Это – ответ Герцена устами своего ближайшего соратника Огарева (Смирнова З. В. Социальная философия А. И. Герцена. М.: Наука, 1973. С. 176). Наблюдая кровавые коллизии европейских революций 1848 года, Герцен в 1849 году приходит к выводу: «…я не вижу причин, почему Россия должна непременно претерпеть все фазы европейского развития» (Утопический социализм… С. 130). Этой заявкой постулируется возможность перескока через исторические этапы. В 1854 году в статье «Старый мир и Россия» Герцен вновь возвращается к этой мысли: «… должна ли Россия пройти через все фазы европейского развития? Я решительно отрицаю необходимость подобных повторений… Если в Европе социализм воспринимается как знамя раздора, как угроза, – перед нами социализм предстает как радуга революций, надежда на будущее» (указ. соч., с. 136, 137). Будучи свидетелем острых классовых конфликтов, Герцен проникается все большей антипатией к европейской буржуазной действительности, пытаясь в русском крестьянском мире найти элементы, опираясь на которые можно было бы избежать катаклизмов европейского буржуазного общества. И находит их, год 1859: «…Исторические формы западной жизни в одно и то же время, будучи несравненно выше политического устройства России, не соответствуют больше современной нужде, современному пониманию… Следует ли ему (русскому народу. – Б.) пройти всеми фазами западной жизни для того, чтобы дойти в поте лица, с подгибающимися коленами через реки крови до того же выхода, до той же идеи будущего устройства и невозможности современных форм, до которых дошла Европа? И притом зная вперед… что это безумно… Элементы, вносимые русским крестьянским миром… состоят из трех начал: 1) права каждого на землю; 2) общинного владения ею; 3) мирского управления. На этих началах, и только на них, может развиться будущая Русь» (указ. соч., с. 139–141).

Задумываясь о социалистическом переустройстве России, Герцен не мог обойти вопрос и о том, кто возглавит социалистическое движение. И в 1849 году в статье «Россия» он дает на него ответ: этим элементом будет революционная интеллигенция, представленная средним дворянством – «зародышем и умственным центром грядущей революции» (Герцен А. И. О социализме. Избранное. М.: Наука. С. 251). Не вызывает сомнения, что темы детерминированности исторического процесса, роли личности и ее влияния на исторический процесс находились в центре раздумий Герцена. В рассуждениях на эти темы он в целом сбивается на субъективизм, абсолютизацию роли личности. Вот его трактовка взаимосвязи исторического процесса и личности в 1861 году, более конкретная относительно года 1849: «…Не имея ни программы, ни заданной темы, ни неминуемой развязки, растрепанная импровизация истории готова идти с каждым… Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущность людей, народов?.. да от нас с вами… Как же после этого нам сложить руки!» (Утопический социализм… С. 144–145). И Герцен не сидел сложа руки. С упразднением крепостничества Россия вступает в буржуазную стадию своего развития, коллизии которой Искандеру хорошо известны. Манифест развеял иллюзии крестьянства – урезанными оказались и воля, и земельные наделы. По России прокатилась волна недовольства. В унисон этому недовольству звенел и «Колокол», будя топорные инстинкты. Манифест не колебал общинные устои, и это сохраняло у Герцена прежние надежды на общину как основу социалистического переустройства России. На рубеже 1864–1865 годов Герцен из далекого Лондона сообщает миру, что есть «народ, носящий в быте своем больше условий к экономическому перевороту, чем окончательно сложившиеся западные народы (заявка на русский народ как мессию нового мира на социалистических началах. – Б.)… И вот пятнадцать лет я постоянно проповедую это» (Утопический социализм… С. 148). Эти же мысли Герцен развивает и в середине 1865 года: «…Наше дело на череду. Наши десять заповедей, наш гражданский катехизис – в социализме. Если б он и в самом деле умер и был схоронен в Европе, то и тогда это мало бы имело влияния на нас. Наследство свое он передал нам при жизни… Разве общинное владение и право на землю – не социализм?.. Нам нет необходимости переходить всеми фазами политической эволюции…» (Утопический социализм… С. 149, 151).

Проживая на Западе в течение десятилетий, широко пользуясь благами буржуазной демократии, Герцен неустанно третировал идеи парламентаризма и в целом Запад, от «дряхлого Протея», 1851 год (Герцен. О социализме… С. 267), до «больницы, лазарета, дома умалишенных», 1867 год (Утопический социализм… С. 151). Удивительная логика у барина Герцена, считающего себя умственно здоровым, но спасаться от царизма предпочитающего в «доме для сумасшедших»!

К концу жизни Герцен стал смотреть на крестьянство, насильственный переворот более трезво. В своем политическом завещании «К старому товарищу» из четырех писем с января по август 1869 года, обращенном к М. Бакунину, он пытается по-новому взглянуть на некоторые узловые пункты своей мировоззренческой доктрины. Хотя в целом так и не отмел ее. «Петрограндизмом (насилием сверху. – Б.) социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабефа и коммунистической барщины Кабе (за полсотни лет предугадал большевистское крепостничество! – Б.) не пойдет… Не душить одни стихии в пользу других следует грядущему перевороту, а уметь все согласовать – к общему благу… Тот, кто не хочет ждать и работать, тот идет по старой колее фанатиков и цеховых революционеров… Всякая попытка обойти, перескочить сразу – от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью – приведет к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям… постепенность неотъемлема всякому процессу разумения… я всем сердцем и всем помышлением звал дикие силы на месть и разрушение старой веси, – звал, даже не очень думая, чем она заменится. С тех пор прошло двадцать лет… Ни ты, ни я не изменили наших убеждений… Ты рвешься вперед по-прежнему с страстью разрушения… Я не верю в прежние революционные пути… Для нас существует один голос и одна власть – власть разума и понимания. Отвергая их, мы становимся расстригами науки и ренегатами цивилизации… С консерватизмом народа труднее бороться, чем с консерватизмом трона и амвона… Народ – консерватор по инстинкту… его идеал – буржуазное довольство… Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри… великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей… Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам… Дико необузданный взрыв, вынужденный упорством, ничего не пощадит… С капиталом, собранным ростовщиками, погибнет другой капитал, идущий от поколения в поколенье и от народа к народу» (Герцен. О социализме… С. 607–634).

Очень здравые размышления осенили основоположника отечественного социализма на краю могилы. В течение десятилетий сеял гроздья гнева и семена раздора, в «гроб сходя», спохватился – лишнего наговорил, как бы эти семена не проросли цветами зла и вандализма, кровавой вакханалии, оставив недобрую память в потомках по их сеятелю. Поздно прозрел Искандер. Ядовитые семена отравили не одно поколение незрелых умов, взойдя отравленными всходами терроризма и цареубийств.

Каковы основные пункты социалистической доктрины Герцена?

1) крестьянская община с общинной собственностью на землю;

2) возможность перехода от феодализма к социализму, минуя капитализм;

3) русский народ как мессия;

4) руководителем революционного движения является революционная интеллигенция;

5) третирование Запада как больного, умалишенного, отрицание буржуазной демократии с ее институтами – парламентом, конституцией и пр.;

6) страх пред буржуазным путем развития;

7) «диалектика отсталости» – как преимущество более отсталой экономической формации при переходе к более прогрессивной, минуя средние ряды. Этот «благотворный» метод познания в дальнейшем был развит Чернышевским, с восторгом встречен Ткачевым и воплощен в жизнь Лениным (Россия как слабое звено капитализма и ее отсталость как преимущество для перехода к социализму);

8) к концу жизни насильственному переходу от одного экономического уклада к другому Герцен предпочел эволюционный;

9) социологический субъективизм.

В 30-е годы ХIХ века угаром социализма был отравлен и великий отечественный критик Белинский. Поначалу он резко критиковал увлечение социалистическими идеями в России, оправдывая российскую действительность 30-х годов, следуя за гегелевским «все действительное разумно; все разумное действительно» (Баскаков В. Социологические воззрения В. Г. Белинского. Московский рабочий, 1948. С. 31). Но на рубеже 30–40-х годов в его мировоззрении происходит смена акцентов. Под впечатлением произвола над личностью в условиях крепостничества, низведения ее до ничтожества, сострадая ей, он ударяется в другую крайность, возвеличивая ее до «обожествления»: «…важна личность человека, надо дорожить ею выше всего» (Володин А. И. Гегель и русская социалистическая мысль ХIХ века. М.: Мысль, 1973. С. 42). От апологии «расейской» действительности как насильственной над личностью Белинский переходит к провозглашению идеи ее полного отрицания: «…к дьяволу все предания… да здравствует один разум и отрицание!» (указ. соч., с. 142). Белинский теперь с той же горячностью защищает и пропагандирует идеи социализма, с которыми связывает светлое будущее человечества. Белинский начинает буквально жить наступлением «нового тысячелетия царства Божия на земле» (Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., 1953–1959. Т. 7. С. 195). Но он не уповает на автоматический приход этого царства, история слишком медленно раскрывает свои потенции, она слишком обстоятельна, чтобы спешить и рожать социальных уродов без должных на то оснований. Поэтому ее надо подталкивать. В российской политической мысли впервые появляется идея ускорения общественного развития, приверженность к которой среди отечественных социалистов исторически нарастала, пока она не стала идеей фикс. Белинский (1841): «Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов» (Белинский. ПСС. Т. 12. С. 71).

Умозрительные сентенции о «страданиях миллионов» логически приводят Белинского, лицемерно убивавшегося ранее пролитой кровью хотя бы одного индивида («Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии» (Шестов Л. Добро в учении графа Толстого и Ф. Ницше. СПб.: Шиповник. Т. 2. С. 9)), к оправданию кровавого террора во имя… тех же умозрительных миллионов. Конкретная личность ни его, ни будущих адептов социалистической идеи не интересует. Ибо что может значить людская песчинка в грандиозных планах облагодетельствования всего человечества?! Так линия реального гуманизма подменяется линией гуманизма абстрактного, которым в течение десятилетий советские идеологи шельмовали защитников общечеловеческих ценностей. Но вернемся в век девятнадцатый.

Белинский (1842): «Тысячелетнее царство Божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами – обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов» (Белинский. ПСС. Т. 12. С. 105). Жаль, не дожил поклонник робеспьеров и сен-жюстов до советских времен, а то ему, возможно, вновь бы пришлось пережить радость идеологического перевоплощения и засвидетельствовать, что «царство Божие» утверждается жирондистами, а робеспьерами – разрушается. В эти, 1840-е годы Белинский буквально бредит террором: «Теперь нам надо пройти сквозь террор, чтобы сделаться людьми в полном и благородном значении этого слова» (История русской экономической мысли. М.: Изд-во социал. – полит. лит-ры, 1958. Т. 1. Ч. 2. С. 278). Жаль, не пришлось Белинскому спросить у советских чекистов: облагородились ли они на своей мясницкой работе?!