– Помилуйте, Павел Петрович, я-то тут при каких делах? Это все Панин Никита Иванович. Это все его доносы, что, якобы Порошин посмел свататься к Анне Петровне Шереметьевой. А она тогда была невестой Панина…

– Все! Хватит с меня этих грязных интриг и наговоров. В этом дворце все стены ими измазаны, все постели загажены! – закричал Павел. – И не смейте больше трогать Панина. Панин мне заменял всех – и отца, и мать, и наставников. Не мог он оклеветать Порошина.

– Конечно же, конечно, – пролепетал Безбородко.

– Тем более что невеста эта, Шереметьева, не досталась никому, – сказал он более спокойно.

– Да, многих в те годы оспа унесла. Ну и болезнь проклятущая, – покачал головой Безбородко. – Панин так горевал, так плакал. Невесте всего двадцать три года исполнилось.

Павел раскрыл тетрадь в середине, начал читать и вдруг разрыдался. Безбородко вскочил на ноги.

– Что с вами? Может позвать лекаря?

– Пустое.

Павел овладел собой. Вынул большой белый платок из кармана, громко высморкался. Тяжело вздохнул полной грудью. Грустная улыбка чуть тронула его тонкие некрасивые губы.

– Послушайте, – произнёс он. – «Запись первого ноября шестьдесят четвёртого года. Его высочество, – это обо мне, – рассматривая генеральную карту Российской империи, сказать изволил: «Эдакая землища, что сидючи на стуле всего на карте и видеть нельзя, надобно вставать, чтоб оба концы высмотреть». Да-а, помню я, помню. А вот здесь… Забавно: «У его высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться. Перед обедом за час ещё времени или более до того, как за стол обыкновенно у нас садятся (т. е. в начале второго часу), засылает тайно к Никите Ивановичу гоффурьера, чтоб спроситься, не прикажет ли за кушаньем послать, и все хитрости употребляет, чтоб хотя несколько минут выгадать, чтоб за стол сесть поранее. О ужине такие же заботы. После ужина камердинерам повторительные наказы, чтоб как возможно они скоряй ужинали с тем намерением, что как камердинеры отужинают скоряе, так авось и опочивать положат несколько поранее. Ложась, заботится, чтоб поутру не проспать долго. И сие всякой день почти бывает, как ни стараемся его высочество от того отвадить».

– Ну, как же, как же, помню, Никита Иванович мне рассказывал, какой жёсткий распорядок у вас был, – заискивающе улыбнулся Безбородко. – Все по минуткам расписано было.

Возникла тишина. Гудело пламя в каминной трубе. Шелестели конверты. Я раскладывал: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

– Что-то не так пошло с самого момента моего рождения, – вдруг мрачно изрёк Павел. – Я слышал, покойная императрица Елизавета, бабушка моя, сразу же забрала меня от матери.

– Именно так, – с готовностью подтвердил Безбородко. – Именно так потом поступила императрица Екатерина, забрав у вас новорождённого Александра.

– Ох, не напоминайте мне, – рассердился Павел. – И не сравнивайте бабушку, которая была мне ближе матери, и мать, которая напоминала мачеху. Да простит меня Господь. – Павел перекрестился.

– Как же. У вас люлька была выстлана лисьими шкурками. А кормилец сколько! Сейчас всех и не упомнишь.

– Что я запомнил, так это то, что меня вечно кутали, вечно топили печь, и от этого я вечно простужался. А все мои няньки, кто они были? Деревенские бабы. Что не вечер, так рассказывали сказки про леших, болотных, колдунов, чертей, утопленников…. После их рассказов я боялся спать в темноте. Мне мерещилась всякая нечисть: домовые, гномы… Однажды утром ко мне с прислугой зашёл карлик, Парамоша, помнишь? Шут был такой у бабушки? Я принял его за черта. Со мной такая истерика случилась – еле успокоили. Узнав о припадке, выяснив причину, бабушка решает пригласить в наставники Никиту Ивановича Панина. Как его тогда называли в Петербурге?

– Русским вольтерьянцем, – подсказал Безбородко, отрываясь от бумаг. – Умнейший человек. Любой вопрос мог растолковать, будь то философия, политика или математика. Литературу знал, будто сам написал все лично. Цитировал римских правоведов, словно был их личным другом.

– В том-то и дело – Умнейший! Помню, как он всех нянек и мамок в шею вытолкал. Поставил мне шестерых лакеев, эдаких вечно улыбающихся деревянных болванов, которые бегали за мной и удовлетворяли любой мой каприз. И подошел ко мне как-то хитро. Я терпеть не мог учёбу, а он меня заинтересовал. Да как увлекательно было! Я и немецкий быстро освоил. Не заметил, как на французском стал бегло читать. И латынь стал понимать. А какие мы вечера проводили за чтение Евангелие! Ох, что за времена были чудесные!

– Смотрите, что я обнаружил. – Безбородко поднял из кучи бумаг пожелтевший листок, исписанный аккуратными готическими буквами.

– Что это? – заинтересовался Павел.

– Описание крещения вашей сестры, великой княжны, Анны Петровны. Дата стоит: семнадцатое декабря, одна тысяча семьсот пятьдесят седьмой год.

– Отложите его во второстепенные бумаги, – небрежно махнул рукой Павел. – Бедный ребёнок, плот греховных утех моей матушки.

– Ну, что вы, Павел Петрович, – ужаснулся Безбородко. – Ваш батюшка Пётр Фёдорович признал отцовство.

– Признал? – хмыкнул Павел. – Признал! Почему же тогда срочно выслали из страны Понятовского?

– Господь с сами, Павел Петрович. – Безбородко принялся неистово креститься.

– Впрочем, какая разница, – безразлично произнёс Павел. – Все равно, дитя умерло, не дожив до двух лет. Ну и – ладно. Ну и – забыли. Понятовский стал королём Польши, хотя не заслуживал такой чести. Мягкотелый. Король должен быть твёрд, как скала. Король должен быть умён, как Сократ. А Понятовский только говорить умел красиво, потому и умер на чужбине.