«Если Господь есть… Если Он не всесилен, но справедлив, – быть может, Он смотрит на дела наши с таким же выражением лица», – подумал Деян, украдкой наблюдая за Големом. На душе было муторно.

Чародей прошептал несколько слов, и сфера погасла. Фляга, упав, загремела о столешницу.

Взяв ее и ту, что принес Бервен, он осторожно отвинтил крышки и перелил зелье – к досаде Деяна, не пролив ни капли, хотя движения его были очень неловки; в дрожании пальцев угадывалась что-то большее, чем просто душевное смятение; быть может, вернувшиеся от сильных переживаний последствия пережитой в детстве болезни.

– Мне все это не нравится, мастер, – сказал Джибанд.

Голем не удостоил его ответом, если вообще услышал. Поставив две фляги рядом, он молча разглядывал их. Теперь Деян видел, что они отличались лишь состоянием и гербом: та, что принес Бервен, кое-где почернела от времени; ее украшали скрещенные мечи и стоящий на двух ногах волк с короной на голове. Там, где короткая шея соединяла голову и туловище зверя, тянулась глубокая царапина.

«Дурной знак, – подумал Деян. – Неудивительно…»

Голем все так же молча разглядывал фляжки.

Деян пододвинул кресло и сел рядом. Слова не шли на язык, но нужно было что-то делать.

– Рибен, я обычный человек, и каков мой век… Но и я кое-что могу понять, – решившись, заговорил он. – «Ничего не исправить», – так ты думаешь, я вижу; да ты, наверное, давно так думаешь. Ты хотел бы переменить историю, если б мог. Не только из-за себя: ты чувствуешь себя виноватым перед всеми нами здесь. Только нам этой перемены не надо! Ведь для нас, живущих ныне, то, за что ты себя грызешь, случилось очень, очень давно, и вовсе не с нами… Что для тебя – несбывшееся, то для нас – несбыточное.

Голем молчал, Джибанд стоял, застыв, как неживой, и Деян вспомнил первый вечер в лесной хижине; тогда так же лило и грохало, и такая же душная тишина повисала между раскатами грома. Приглушенные звуки из общего зала только делали ее гуще.

– Это наше прошлое. Может, неприглядное, несчастливое, но нам, живущим ныне, другого не дано, – продолжил он. – Нищета, темнота? Да. Сложись все иначе, Медвежье Спокоище могло быть богатым краем, Орыжь имела бы, скажем, хорошую дорогу к городу. Но тогда дед уехал бы, отец не встретился бы с матерью. И я не родился бы на свет. Пусть я прожил несчастливую, никчемную жизнь, – я бы не хотел не быть вовсе; такого в здравом уме никто не захочет! Да, прошлого не изменить, как бы порой ни хотелось, – и хвала небесам, что так. Без толку сожалеть о том, что давно случилось. Я знаю по себе. Вильма твердила мне – «не сожалей», и отец говорил, пока жив был, и мать… Но полдюжины лет каждый день я сожалел о том, что пошел тогда к скале, и винил себя за неловкость. А потом… Потом я понял, что если продолжу распыляться на плач и сожаления, если буду виниться перед братьями за свою бестолковость, а не помогать им, – нам придется совсем туго. После этого я запретил себе думать, что было бы, если бы я не был таким неуклюжим дурнем. И дышать стало проще. Намного. Хотя и вспоминалось порой, не буду врать. И снилось, и наяву мерещилось, особенно когда пересел к Догжонам на шею… – Деян вздохнул. – Извини, я, наверное, ерунду болтаю. Не мне тебя учить. Но все-таки…

Что «все-таки», он и сам не знал.

– Ты сказал мне как-то, еще до снегопадов: «Надеюсь, мертвым будет легче с твоих оправданий», – тихо произнес Голем, не глядя на него. – Хорошо бы. Но не будет.

– Да. Но твои мертвые мертвы уже три столетья, – сказал Деян, мысленно снова костеря себя за слишком острый язык. – Чем беспокоиться о прошлых ошибках, побеспокойся лучше о том, чтоб не наделать новых. Хочешь переменить настоящее – так и делай что-нибудь в настоящем… А прошлое – оставь. Забыть – не забудешь, но оставь, не трогай.

– Ты все верно говоришь. Но я не могу, Деян. – Голем, облокотившись на стол, спрятал лицо в ладонях. – Кто-то должен за все это ответить. Я, Венжар, каждый чародей Круга, кто дожил до сегодняшнего дня. По мере нашей вины и ответственности.

– Ответить перед кем, Рибен? Людям не нужно этого судилища, а Господу и подавно: он вообще на нас плевал.

– Венжару и прочим придется ответить передо мной. – Голос Голема из-под сжатых ладоней звучал глухо.– И с себя спрошу сам – раз больше некому.

– Это ты можешь, конечно, сделать. Но зачем, кому от того будет лучше?

Чародей не ответил. Деян тоже больше не знал, что сказать. Молча он сидел рядом, чувствуя все возрастающую неловкость и думая о том, что иногда лучше быть простым человеком, чем могущественным колдуном; и даже намного чаще, чем «иногда».

Вбежали и выбежали, забрав оставшуюся посуду, мальчишки. Следом зашел хозяин; вид у него отчего-то был испуганный.

– Комнаты будут готовы через полчаса. Велеть вам что-нибудь подать, господа?

– А ты как думаешь? – Голем выпрямился. Он, казалось, полностью овладел собой; только дрожь пальцев и тьма, клубившаяся в глубине его глаз, свидетельствовали о том, что это лишь видимость. – Неси то же самое, что епископу и его людям. И побольше вина! Немедленно. Видят Небеса, для тебя же будет лучше, если оно окажется неразбавленным!

– Разумеет, милорд. – Хозяин поклонился и вышел, прикрыв дверь.

– Зря ты так груб с этими людьми, мастер, – снова сказал Джибанд с укоризной. – Они и так терпят из-за нас убытки.