Однажды Грипу невероятно посчастливилось. Он шагал по главной улице Голуэя, когда к нему подошел путешественник, направлявшийся в «Королевский отель», и попросил его отнести письмо на почту. Грип исполнил поручение, за что получил новенький блестящий шиллинг. Конечно, это нельзя назвать серьезным капиталом, но его вполне хватило бы, чтобы удовлетворить аппетит и Малыша, и Грипа. Он накупил различной колбасы, которой они лакомились в течение трех дней тайком от Каркера и других. Понятно, что Грип не намеревался делиться с теми, кто никогда не делился с ним.

Но что было особенно удачно в этой встрече Грипа с приезжим, так это то, что сей достойный джентльмен, заметив его лохмотья, отдал парню свою шерстяную фуфайку, бывшую еще в прекрасном состоянии. Не думайте, впрочем, что Грип оставил ее себе. Нет, он думал только о Малыше и радовался при мысли о том, как ему будет тепло в этой обновке.

– Он будет в ней, точно барашек в шерсти! – говорил себе добрый малый.

Однако джентльмен был так толст и высок, что его фуфайку можно было бы два раза обернуть вокруг тела Грипа, а по длине она укутала бы Малыша с головы до ног. С такой длиной и шириной ее возможно было приспособить для обоих. Правда, просить старую пьяницу Крисс перешить для них фуфайку было все равно что заставить ее отказаться от трубки. Поэтому Грип, запершись на своем чердаке, сам принялся за работу. Вскоре он смастерил для Малыша прекрасную шерстяную куртку, себе же из остатков сшил жилет – без рукавов, но тоже очень даже неплохо!

Нечего и говорить, что куртка эта надевалась Малышом под лохмотья, чтобы никто из оборванцев не узнал о ее существовании – иначе эти пакостники скорее разорвали бы ее в клочья, чем оставили ему.

После продолжительных октябрьских дождей ноябрь разразился ледяными ветрами. Улицы Голуэя покрылись толстым слоем снега. Все маленькие оборванцы страшно мерзли, и их очаг особенно нуждался в топливе, а их желудки – в пище. Поэтому им приходилось, несмотря на снег и ветер, по-прежнему выходить на улицы в поисках необходимого для школы. Собрать что-либо на мостовых теперь было невозможно, и оставалось только ходить от дверей к дверям. Дети выпрашивали милостыню у каждого дома, но лишь изредка встречали сострадание и ласковый прием; чаще же их грубо выпроваживали, посылая вслед угрозы. Приходилось поневоле возвращаться с пустыми руками.

Малыш вынужден был следовать примеру остальных. Но, когда он останавливался перед домом и стучал в дверь, ему всегда казалось, что стук этот отдается болью у него в груди. И вместо того чтобы протягивать руку, прося милостыню, он спрашивал, не нужно ли исполнить какое-нибудь поручение. Давать поручения пятилетнему ребенку! Понятно, что никто этого не делал, но иногда ему бросали кусок хлеба, который мальчик брал со слезами на глазах. Что поделаешь, когда мучит голод!..

В декабре холод и сырость стали еще сильнее. Снег валил крупными хлопьями без остановки. В три часа дня уже приходилось зажигать газовые лампы, но их желтоватый свет не мог пробиться сквозь густой туман. На улицах не было ни экипажей, ни телег. Лишь изредка можно было встретить прохожего, спешащего домой. Но Малыш, с воспаленными от холода глазами, с посиневшими руками и лицом, так и бегал по городу, стараясь плотнее запахнуть свои покрытые снегом лохмотья…

Наконец тяжелая зима миновала. Первые месяцы 1877 года были уже не такими суровыми. Лето в тот год настало довольно рано, и уже с июня началась сильная жара.

Семнадцатого августа Малыша, которому было в то время пять с половиной лет, ждала находка, имевшая самые неожиданные последствия.

В семь вечера он шел по улочке, уже возвращаясь в «Рэггид-скул». Поиски еды в тот день не увенчались успехом, так что им пришлось бы обойтись без ужина, если только у Грипа не были припрятаны пара хлебных корок. Впрочем, им было не привыкать, да и вообще, привычка есть ежедневно казалась им неведомой роскошью, которую могли позволить себе лишь богачи.

Шагах в двухстах от школы Малыш вдруг споткнулся и растянулся во весь рост на мостовой. Нет, он не ушибся, но, падая, заметил некий предмет, откатившийся в сторону, – о него он, очевидно, и споткнулся. Это оказалась толстая бутыль, к счастью, не разбившаяся, иначе он мог бы сильно порезаться. Поднявшись, мальчик огляделся и вскоре нашел эту бутылку. Она была закупорена пробкой, которую, впрочем, нетрудно было вынуть, что Малыш и сделал. Внутри, как ему показалось, было что-то спиртное.

Такой бутылки хватило бы на всех оборванцев школы, а значит, на этот раз его бы встретили там с распростертыми объятиями!

На улице не было ни души, никто не видел, как Малыш нашел бутылку, а до школы оставалось всего двести шагов… Но тут у мальчика мелькнула мысль, которая, пожалуй, никогда не пришла бы в голову ни Каркеру, ни остальным ученикам. Эта бутылка ему, Малышу, не принадлежала! Она не была ни подаянием, ни выброшенным по негодности предметом, а скорее всего чьей-то потерей. Конечно, законного владельца было нелегко найти, и тем не менее совесть не позволяла Малышу считать ее своей. Он сознавал это инстинктивно, ведь ни Торнпип, ни О’Бодкинс никогда не объясняли ему, что значит быть честным. Но есть, к счастью, детские сердца, в которых понятия о честности зарождаются сами по себе.

Малыш, не зная, что делать, как поступить со своей находкой, решил посоветоваться с Грипом. Тот уж наверняка что-нибудь придумает. Главная трудность состояла в том, чтобы пронести бутылку на чердак, не возбудив внимания остальных учеников, которые, конечно, и не подумают вернуть ее владельцу. Еще чего! Ведь это целая бутылка спирта! За ночь в ней не останется и капли… Что же касается Грипа, то в нем Малыш был уверен как в себе самом. Он не прикоснется к спирту, спрячет бутылку в солому, а на другой день будет везде расспрашивать, чтобы узнать, чья она. Если понадобится, они будут ходить от дверей к дверям, но на этот раз не выпрашивая милостыню, а наводя справки.