Шрифт:
Лемох, вопреки своей суровой, можно сказать, аскетической внешности – высокий, атлетически сложенный, с заметными залысинами на крупной голове и тонким горбатым носом, – оказался человеком общительным и рассказчиком незаурядным. Он охотно рассказал о последних афинских новостях, затем – о своём плавании в Ольвию и сопутствовавших ему приключениях, приукрашивая свой рассказ занимательными подробностями.
Вспомнив о разговоре с Софоном, в котором упоминался его брат Горгий, Фокрит спросил:
– Не мог бы ты, дружище Лемох, толком нам рассказать, что это за штука такая – Олимпийские игры? Может, ты слыхал что-нибудь о них?
– Почему «слыхал»? – удивился Лемох. – Я видел эти Игры. Клянусь Зевсом! Вот этими глазами! В позапрошлом году, на восемьдесят пятой Олимпиаде.
– Серьёзно? – не сразу поверил Фокрит.
– Неужели я похож на пустозвона?
– Тогда рассказывай! Мы от тебя не отстанем, пока не расскажешь обо всём, что ты там видел. Во-первых, как ты туда попал? При твоей-то занятости?
– А вот так и попал! – сверкнул задорной усмешкой гость, сделавшей его лицо на какое-то мгновение молодым. – Бросил к лешему все дела и подался с товарищем в Олимпию. Могу я, подумал, хоть на несколько дней забыть о выгоде, прибыли, деньгах и прожить эти дни в своё удовольствие? Могу! И пожил! И нисколько об этом не жалею. Наоборот – остался рад несказанно. То, что я увидел там за пять дней, забыть невозможно.
– Что же там было такого интересного? – полюбопытствовала Мелисса.
– Что интересного? – переспросил Лемох. – А разве не интересно то, что в одном месте я увидел людей со всей Эллады и едва ли не со всех её колоний? Где бы я смог увидеть столько народа? Самое малое тысяч пятьдесят собралось. И представьте себе: большинство из них добирались до Олимпии пешком. Некоторые, конечно, ехали на повозках или верхом на мулах и лошадях. Были и такие, которых рабы несли в лектиках [93] . А как же! Мы вам не кто-нибудь! Мы – аристократы! – в голосе Лемоха слышалась едкая ирония. – Но я и мой товарищ, как настоящие мужчины, взяв с собой палатку и по одеялу, отправились в Олимпию своим ходом. То есть на своих двоих. Шли пять дней. Чтобы попасть в Олимпию, пришлось пересечь Беотию и Аркадию [94] . Шли полями, часто лесами. И представьте себе, нас нигде никто даже пальцем не тронул. И не только нас – никого! А почему? Потому, что на время проведения Олимпиад по всей Элладе объявляется экехейрия – священное перемирие. И горе тому, кто посмеет его нарушить! Ведь все идущие или едущие на Игры в Олимпию считаются гостями Зевса. А уж что мы в Олимпии видели! – рассказывать придётся до полуночи…
93
Лектика – носилки, на которых носили людей.
94
Древнегреческие государства-полисы.
Рассказывал Лемох увлекательно, можно сказать, вдохновенно. Слушать его было одно удовольствие. И его с удовольствием слушал Фокрит, и даже Мелисса. А Тимон, так тот настолько был увлечён рассказом заморского гостя, что слушал его с раскрытым ртом, боясь пропустить хоть одно слово…
Отметка финиша, до которой, словно на крыльях, летит Тимон, стремительно приближается. Последнее усилие, и под взрыв возбуждённых выкриков многих тысяч зрителей, которыми усеяны склоны олимпийского стадиума, он касается рукой стоящего в конце беговой дорожки столба. Сделав по инерции еще несколько шагов, переводит дыхание и озирается назад. Его соперники далеко позади. А это значит, что он победил и стал олимпиоником! От напряжения, возбуждения и радости его сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди.
Но что это? Тимон не успевает и глазом моргнуть, как неизвестно откуда перед ним возникает могучий красавец, окутанный с ног до головы каким-то удивительно мерцающим голубым сиянием.
– Смотрите! Смотрите! Это же Ахилл! Вот так чудо! На Игры пожаловал сам непобедимый Ахилл! Ахиллу сла-ава-а-а! – гремит над стадиумом Олимпии.
И пока Тимон приходит в себя и пытается понять, что бы это значило, Ахилл, взяв его за руку, подводит к элланодикам, берёт у них оливковый венок и под одобрительные возгласы зрителей возлагает его на голову Тимона.
– Слава новому олимпионику! – подняв кверху руку Тимона, зычно выкрикивает Ахилл.
– Слава-а-а! – несётся отовсюду в ответ.
Грудь Тимона распирает от счастья. Кажется, что какая-то неведомая сила отрывает его от земли и возносит вверх к поднебесью.
И вдруг среди этого волнующего действа откуда-то издалека до его слуха доносится знакомый голос:
– Тимон, дружище… Пора вставать!
Кто-то берёт его за плечо и легонько, но настойчиво тормошит. В тот же миг, будто растаяв в воздухе, исчезает Ахилл. За ним исчезают элланодики, бегуны, зрители, стадиум…
– Дядюшка Фокрит! – голосом, полным отчаяния, простонал Тимон. – Такой сон прервал…
– Вставай, малыш! – Фокрит был неумолим. – Нас ждёт работа. А сон ещё не один приснится. И получше этого.
– Такого сна больше никогда не будет, – пробормотал расстроенный Тимон и неохотно сполз с кровати. Однако глаз не открывал: старался получше запомнить увиденное.
– По дороге расскажешь свой сон. А теперь иди умывайся, позавтракаем и в дорогу.
– Вот теперь рассказывай, что там тебе наснилось, – напомнил Фокрит, когда они, провожаемые тётушкой Мелиссой, вышли со двора.
– Не знаю, как и начать… И сумею ли я рассказать это словами… – замялся Тимон. – Это такой сон… такой… Ну, просто удивительный.
И Тимон, то и дело сбиваясь от волнения, рассказал увиденный утром сон.
– Знал бы, что тебе такое снится, ни за что не стал бы будить, – выслушав Тимона, виновато произнёс Фокрит. – Бывает… Не обессудь.
– Да я что… Я ничего… Дядюшка Фокрит, я теперь только и думаю о рассказе Лемоха. Не знаю, хорошо ли это или плохо, но самая сокровенная теперь моя мечта – это попасть на Игры в Олимпию и стать олимпиоником. Я почему-то уверен, что непременно стал бы им. Ты можешь себе представить такое? Ведь Ольвия никогда ещё не имела своих олимпиоников. Я был бы первым…