Это новое, как правило, не так легко пережить, поэтому кажется легче и безопаснее блокировать эмоции и не смотреть туда.

Но он говорит: хочу все знать. И говорит: посмотрим, что это меня так согнуло? И смотрит. И дышит. И все остальное.

Харонавтика : От первого лица

Сессия N38, 15 февраля 2014 , фрагменты

<...>

Мы продолжаем работать.

Я подбираюсь. Я вспоминаю, что надо выглядеть так, чтобы показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.

Я знаю, что там именно он, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.

Кажется, я выпрямляюсь, делаю улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что мне хорошо, она про то, что я не уничтожен, не сломан. С долей пренебрежения. Чтобы ему было, за что держаться...

<...>

Я очень устал. Просто адски. Отдыхаем. Я говорю, что у меня больше нет сомнений в том, что этот эпизод реален. Я видел теперь достаточно.

Я говорю, что, когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Но, хотя тогда это тогда, а сейчас это сейчас, и ничего невозможно изменить, если я могу понимать - я могу назначать смыслы.

– Повеяло экзистенциальным анализом, - говорит М.

– Гештальтисты тоже вовсю пользуются этим выражением, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда - гештальт, экзистенциалисты?

Я задумываюсь, я думаю о своей подготовке, об Африке...

– А что ты кусаешь кулак?
– спрашивает М.

– Я... останавливаю себя.

– Смотри туда.

Внезапно, отчетливо, сильно: тяжесть в ногах, как будто отталкиваюсь на бегу от земли, тяжелые ботинки... И Африка разворачивается передо мной, все картины, уже знакомые и новые: лагерь, "казарма", местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых. Тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Я чувствую себя по-другому. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал я там немало. И смех, смех. Моя любовь.

Записки сумасшедшего: Размышления после пробежки

Что они сделали со мной, что я полюбил бегать и прыгать?

То тупое отчаяние, которое я помню среди серых камней и сухой травы на ветру, там, в детстве - и чувство безысходности, и усталость, и что требовательно наблюдают и не допускают даже мысли, что я не смогу. Там ни малейшей радости, никакого азарта и дерзновения. Литое резиновое бесчувствие внутри.

Но стоит мне "попасть" в Африку - и я наполняюсь эндорфинами по макушку, у меня есть представление, что долго стоять не дадут, но это как-то... азартно, как-то про то, что я умудрился выиграть себе незапланированный кусочек времени на передышку, и сейчас опять продолжится гонка, но меня это ничуть не огорчает. Выиграл - значит, я и сам играю в эту игру, и в ней полно телесной радости, удовольствия, силы. И я могу выигрывать, я справляюсь.

И когда я думаю о том мальчике и об этом парне, мне кажется почти невозможным их совместить.

Как в этого задорного гончака превратился мальчик, у которого не получалось, который не мог быстро бегать по каменистым откосам.

Хотя - откуда я это знаю? Тот, с секундомером - был недоволен. Но, может быть, он просто хотел всего и сразу? Может быть, он верил, что от похвалы дети портятся? Строгость и требовательность, дисциплина и что еще там? Большая темная спальня там, одиночество и безнадежность.

Может быть, они просто ставили задачи, с которыми можно было справиться, и качественно мотивировали и поощряли?

Я ведь, с этим секундомером в анамнезе, небось и горы мог свернуть за похвалу старшего, за то, что у меня получалось - и это признавали.

Меня можно было очень хорошо выдрессировать.

Харонавтика : " Разреженность "

Сессия N39, 02 марта 2014

Он пришел с желанием вспомнить, что он знал о Хорхе. Все, что угодно: от фамилии и звания до связей с тайными и явными организациями, от любимых блюд до привычек и слабостей. Да хоть что-нибудь!

Через мысли, картинки, ощущения - как угодно.

Он боялся оставаться с этим желанием, смотреть в него. Страшно было встретиться с тем знанием, которое было в конце. Знанием о его гибели, о том, как это могло быть. Лу уже и здесь знал достаточно о том, как это происходило в том августе, в том сентябре - что делали с моряками, отказавшимися поддерживать заговор. Но и до того, как начал переводить книгу Магасича, он имел очень точный слепок своих чувств об этом - и сведения из книги только конкретизировали его знание.