Ночь за ночью я шел по радужному мосту. Карабкался на стену, обламывая ногти. Падал вниз. Просыпался.

И снова шел по радужному мосту…

– Такое упорство достойно лучшего применения, глупец, – голос был тоже нечеловеческим. – Уходи, тебе нет среди нас места.

– Я не хочу быть среди вас, я хочу быть рядом с Сариссой! – хорошо, что хоть во сне можно выкрикнуть наболевшее.

– «Я хочу!» «Я хочу!» – передразнило эхо. – Ничего, повзрослеешь. Оба повзрослеете. Так любить – безудержно, безоглядно, – могут лишь дети, – голос не изменился в звучании, но я почувствовал в нем намек на тепло. – Ты принес любовь в жертву жизни, так не умаляй величие жертвы. Уходи.

Словно крепкий кожаный аркан захлестнул запястье левой руки ледяной хваткой невидимых пут. Дернуло. Я потерял равновесие и рухнул вниз, в непроглядную темную бездну. Еще вчера мое сердце лежало в теплых ладонях Сариссы, как птица в гнезде… и руки разжались. Сердце упало на холодные камни. Разбилось вдребезги. Каждый осколок корчился от боли, кричал… немота поглощала крик. Некому было собрать его снова. Боль возвела глухие стены между мною и остальными живущими. Я стоял по ту сторону бытия, ибо разорванный мир, мир без нее казался насмешкой над существованием. Так умирает надежда.

Проснулся от леденящего душу ужаса. Осмотрелся, с облегчением узнавая привычное убранство спальни. Сердце колотилось как бешеное, подушка сбилась комом, влажным не то от пота, не то от слез. Полоска кожи на запястье левой руки серебрилась змеиными чешуйками: уроборос вплавился в плоть, замкнул кольцо вечности. Странная татуировка, заметная в ярком утреннем свете. Дар или кара?

Весь день бродил как неприкаянный, страшась закрыть глаза и вновь пережить мгновения беспредельного одиночества, но обошлось.

Радужный мост больше не снился. Никогда.

Поселившаяся внутри пустота вынуждала чувствовать себя калекой. Механически, без всякого воодушевления, выполнял привычные действия: тренировался, не обращая внимания на растяжения и ушибы, ел, не замечая вкуса еды, читал, не понимая сути слов. К долгим вечерним беседам с Учителем Доо и Аянгой возвращаться не хотелось. Интерес пропал. Служанок увольнять не стал – пусть пока шуршат по хозяйству, главное, чтобы не попадались на глаза. Они и не попадались. Отдушиной оставалась Хуран. Пару раз в неделю пешком добирался до конюшни и долго скакал по лугам, сливаясь в единое целое с ветром, небом, зеленью трав. Как-то, возвращаясь после скачки, пыльный и уставший, столкнулся на улице с таким же грязным и голодным Мараном Мочи. Он пригласил к себе, и я согласился посетить его так и не восстановленное до конца жилище, тихо рассыпающееся от небрежения. Дом сохранил частично крышу, в паре комнат можно было жить – там нищий и обитал, судя по относительной чистоте и порядку. Перебросились парой слов, перекусили парой лепешек с соусом. Неплохо питаются бедняки. С тех пор иногда посещал его вечерами.

После скромного ужина, обычно уходили в полуразрушенную гончарную мастерскую. Я молча сидел у горящей печи, наблюдая, за огнем и за руками калеки, превращающими бесформенные комки глины в узнаваемые образы. Маран лишь иногда пояснял, почему тот или иной зверек или птица приобретали черты известных нам обоим людей, но по большей части и сам не понимал, откуда в его творения проникает это знание. Купается в пыли пухлая курочка с встрепанным хохолком и двумя короткими косичками – вылитая Аррава, отощавший шакал с ввалившимися боками оскалился как алхимик Мунх, печальный слон Умин покачивал хоботом… Схвачена самая суть: глупенькая наивная Аррава, трусливый садист Мунх, флегматичный кабатчик, себе на уме, неторопливый и спокойный. Мастер Мочи, будто колокол заброшенного храма, в который буря бросает камни, корни деревьев, сломанные ветви, извлекая звуки разной тональности – отражал реальность как видел ее. Фигурки сами собой рождались из глины, из праха пришедший, в прах и уходил.

О чем еще мы беседовали? Так, ни о чем. Но на душе становилось чуть легче.

Как на посещения аристократом нищей хибары смотрели соседи – совершенно не волновало. Для меня вообще перестало существовать окружение, за исключением нескольких человек. Учитель Доо, сам не чурающийся общаться на равных с людьми из самых разных слоев общества, не подвергал критике эти странные визиты, а после рассказа о чудных умениях калеки даже одобрил. Аянга, стараясь быть незаметной, сопровождала до дома Мочи и обратно, не докучая вопросами. Но я сам понимал, что как за костыль держусь за стылую пустоту развалин чужого жилья и обитающего в них человека, находя созвучие с собственным состоянием.

Как-то попробовал напиться. Должен сказать, что измененное состояние сознания мне понравилось. Когда в горло скользнул первый глоток крепкого вина, ледяные тиски внутри чуть разжались, и я впервые за все эти дни смог вздохнуть полной грудью. Взор вернул былую ясность, строки трактата в руках обрели смысл, воспоминания о потере смыло теплой волной. Впервые уснул спокойно, скинув груз боли.

Но, как оказалось, вино таило свои ловушки. И в одну из них я угодил.

– Ну наконец-то! – окликнул меня густой ласковый голос. – Устала ждать, когда ты разрушишь стены, которыми огородил свой разум.

Дева Ночи. И вот только ее мне не хватало! Я любовался стелющимся морем травы, его волны ласково перекатывал теплый ветер, напоенный ароматами полевых цветов и земляники. Оборачиваться не хотелось.

– Я виновата, Аль-Тарук, – на плечо села бабочка с черными бархатистыми крыльями, украшенными бирюзовыми с золотом «глазами». – Так хотела подарить тебе настоящую любовь…

– Судьба дает каждому свой путь, Госпожа Иллюзий, – спиной чувствовал жар ее тела. – Но выбор остается за нами. Живущие любят, не спрашивая богов.