Под ропот дождя и завывание ветра молодые муж и жена с горечью вспоминали тех, кто месяц-два назад почитали за честь сидеть за столом с ними, а при новой государыне перестали даже узнавать. Не было числа льстецам, раболепствующим перед Иваном Долгоруким, а после 19 января все отвернулись. Что говорить о князе, ежели к Наталье Шереметевой даже Варвара Черкасская перестала заходить — то ли отец запретил, то ли сама испужалась.

«Куда девались искатели, друзья? — писала Наталья Борисовна, полная страстного недоумения. — Все спрятались, и ближние отдалече меня сташа, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня бояться, чтоб я встречу с кем не попалась, всем подозрительна. Лучше б тому человеку не родиться, кому на свете быть велику, а после прийти в несчастье: все станут презирать, никто говорить не хочет!»

Однако истоки всех бед муж и жена видели в разном: Иван Алексеевич считал виновницей бедствий Анну Иоанновну, а Наталья Борисовна — Бирона.

— Помнишь ли, как шёл я со своими гвардейцами в день её коронации? В последний раз командовал... В один миг встретился с нею глазами, и никогда не забыть мне её взора. А меж тем уже подписан был указ об моём розыске, она готовила уже свои противности.

— Как же не помнить, Ванюша? — не выпуская своих рук из его и не поднимая головы, отвечала Наталья. — Как возвращалась я с той коронации к дому, шла мимо твоих гвардейцев, так не знала, куда и глаза девать... Одни солдаты кричат: «Это отца нашего невеста!» А другие: «Прошло ваше время, теперь не старая пора!» Еле доехала до двора своего... Да только разве в том государыня виновата? Главный — Бирон. Собой он красив, люб, видно, и государыне... А человеки почуяли нового фаворита и давай ему угождать!..

Об Анне Иоанновне в «Записках» у неё есть такой отзыв: «Престрашного была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идёт, всех головою выше, и чрезвычайно толста».

О Бироне же оставлена ею более пространная запись: «...он старался наш род истребить, чтоб его на свете не было... когда её выбирали на престол, то между прочими пунктами было написано, чтоб оного фаворита, который был при ней камергером, в наше государство не ввозить... многие пункты переменили и дали ей во всём волю... Как он взошёл на великую ступень, он не мог уже на нас спокойно глазами глядеть. Он нас боялся и стыдился. Наш род любили за верную службу отечеству, живота своего не щадили; сколько на войнах головы свои положили!.. А он был самый подлый человек, а дошёл до такого великого градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало! Уже все его в руку целовали, а он что хотел, то и делал; уже титуловали его «Ваше Высочество», а он не что иное, как башмачник: на дядю моего сапоги шил».

— В стране нашей не можно женщине на троне быть... — страстно шептал князь. — Это Елизавета Английская могла казнить возлюбленного своего лорда Эссека, а русская королева... всегда в услужении у своего фаворита.

— Злодейская его воля на государыню давит... Да и не одних Долгоруких хочет он извести, Голицыных тоже.

Многоликий царедворец, Бирон был стройный и ловкий в движениях, обладал чарующим голосом и постоянно меняющимися глазами. Он мог обворожить всех, а мог нахмуриться и замолчать так, что весь двор замирал, и государыня согласна была на всё, лишь бы вновь чаровал тот голос. Хитрость его была безгранична. Например, чтобы ослабить знатные российские роды, порешил сперва уничтожить Долгоруких и возвысить Голицыных; лишь спустя какое-то время Дмитрий Голицын будет посажен в Шлиссельбургскую крепость, брат его умрёт в опале, а один из Голицыных подвергнется наиболее изощрённому издевательству — его насильно женят на придворной шутихе Бужениновой.

Так ехали молодые супруги Долгорукие, сидя в своей карете и разговаривая, отрешаясь от дождя, тряской дороги и косых взглядов родственников.

Впрочем, выпадали часы, когда горизонт очищался от облаков и на небе господствовало солнце, мягкое, апрельское солнце, взывавшее к терпению. Тогда князь Иван и братья его садились на верховых лошадей и скакали по полям. Непременно потом князь подъезжал к карете, где пребывала жена, и она выглядывала из окошка, любуясь его конём:

— Этакой красавец! То аргамак по кличке Ветер?

Славная лошадка... А глаза какие... и весь трепещет... Была бы я живописец, непременно написала бы портрет его...

Князь снисходительно улыбался:

— Да разве с лошадей портреты пишут?

Лошади — особая страсть Долгорукого. Но именно по этому самому больному месту и нанесён был первый удар, когда приблизился обоз к городу Касимову. Здесь отобрали у них верховых лошадей, в том числе и любимого аргамака. В «Своеручных записках» Шереметева-Долгорукая повествовала об этом так:

«Девяносто вёрст от города как отъехали, в первый провинциальный город приехали; тут случилось нам обедать. Вдруг явился к нам капитан гвардии, объявляет нам указ: велено-де с вас кавалерию снять... В столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали. Боже мой, какое это правосудие?»

Простившись с «кавалерией», молодая княгиня заметила:

— Небось Бирон теперь будет хозяин нашим коням. В Москве сказывали, что с лошадьми он разговаривает по-человечески, а с людьми — как с бессловесными животными.

Впрочем, Наталья тут же пожалела о своих словах: зачем слышать сие Ивану Алексеевичу? И пустила в ход всю свою ласку и женскую хитрость, чтобы отвлечь его от грустных дум.

— Господи, как надоели мне сии тесные обстоятельства! — воскликнула княжна Катерина Долгорукая, когда обедали они в каком-то трактире гречневой кашей. — Хочу чего-нибудь сладкого! — И отодвинула от себя тарелки.