Сама же она только что от больного сына — его лечили и французские, и немецкие лекари, но толку не было. Одинокая вдова, она жила в трёх комнатах в доме брата, не имея своего дома. Старший сын, Михаил, слава Богу, ловок, сметлив, много учится, а младший — одно горе. Брат отписал ей ещё одну деревню, 500 крепостных, но ведь самой, всё самой надобно делать.

— Ты погляди, погляди, Наталья, как улыбчива наша Варюша! — любовалась дочкой Варвара Алексеевна. — А какая забавница... Нонешний день играла я с нею, и лопотала она складно, и не хуже попугая... Что ни скажу — всё повторяет.

— Ладная будет словесница, — обнимая жену, добавил Пётр Шереметев, — не хуже Репниной...

— Варюшка, покажи, сколько тебе, дитятко, годков исполнилось?

Девочка оттопырила два пальчика и протянула матери. Нельзя было не улыбнуться, глядя на неё. Долгорукая выпростала из сумки икону:

— А я вам мерную икону на рождение принесла... — и протянула икону Божьей Матери.

Родители благодарили её и скоро стали укладывать ребёнка спать. Наталье Борисовне ничего не оставалось, как подняться к себе в комнату. Села с задумчивым видом в кресло и долго глядела на вечереющие сумерки за окном.

За стеной услыхала она голос няньки Ненилы. Разуверившись в лекарях, мать призвала эту здоровую, весёлую девку из дворовых. Мать её жила когда-то у фельдмаршала, в Борисовке, про неё говорили худое, однако руками умела она снимать боли, заговаривала хворобу, песнями лечила бесноватых. Чёрная, толстая, с жгучими глазами, Ненила была щедра, и из неё просто сочилась доброта.

Прислушавшись, Наталья Борисовна разобрала, что говорила Ненила.

— Заговариваю я от стрешни, от поперешни, от озовища, — глухо и однотонно звучал её голос, — от прытки и от прыткиной матери, от чёрного, от рыжего, от двузубого, от трёхзубого... Как из булату кованого, из синего укладу камень огонь выбивают, так и все недуги, младенец Дмитрий, выбиваю... Заря, заря-зорюшка, как ты утихаешь, как ты улягаешься, так и пускай у Дмитрия с буйной головы, с ясных очей, с ретивого сердца улетают порча его, а зорюшка головку обоймёт... Ляг, опочинься, ни о чём не кручинься!..

Наталья Борисовна приоткрыла дверь и увидела, как Ненила большими своими толстыми руками обнимает голову её сына, как клонится его головка, смежаются глазки... Вот и уснул... верить — не верить в колдовство Ненилы? Однако всегда после неё мальчик спал тихо, и не было на другой день приступа...

Только и тут беда подстерегала Наталью Борисовну: скоро брат приказал отправить знахарку в дальнюю мызу. Отчего? То ли, пока Варвара Алексеевна была на богомолье, видели, как из спальни графа выскочила красная, растрёпанная Ненила. То ли кто-то донёс графу, что Ненила ведьма, что сама рассказывала, будто летала ночью на шестёрке чёрных коней, а кучера все были в белых саванах... Видели, как считала она звёзды на небе, собирала росу на траве, а на Иванов день огненный столб из флигеля поднялся, поднялся тот столб и рассыпался, а сарай сгорел.

Поверил ли Пётр Борисович сим россказням или просто надоела ему Ненила, только однажды вызвал секретаря и отчитал ему такие слова: «Девку Ненилу, которая имеется в доме, в которые ни на есть мызы выслать, только бы в петербургских домах оная девка не была...»

Перед Великим постом отправилась княгиня Долгорукая в Новгород поглядеть, как строят церковь, которую дала она обет возвести в память своего мужа, в честь Рождества Христова. Довольна была: всё ладно шло, осталось только внутренность расписать.

А как вернулась — снова тоска её обуяла. Был вроде у неё теперь свой дом, казалось, к лучшему всё. Долгоруковские имения когда-то отобрали, передали в чужие руки, Горенки отошли к Разумовскому, а теперь указом Елизаветы кое-что возвращено обратно. Да только вещи все обветшали, пришли в негодность: позолота с кресел опала, обивка в заплатах, ковры потёрты, жирандоли поломаны... Княгине это ни к чему, но сын её старший вошёл в возраст, хотел он быть богатым, а тут и рамы-то для отцовского портрета не сыщешь стоящей.

Наталья Борисовна, сев у туалетного столика, подаренного ей братом, перебирала ножички, шпильки, перламутры в крохотных ящичках, думая в те минуты и о новом приглашении государыни, и о каменщиках, и о шереметевском доме, полном семейного счастья. Не выходило из головы и вчерашнее происшествие. Отпустила она слуг из дому, оставив одного, сама ушла в гостиный двор, а вернувшись, не могла достучаться: лакей напился пьян и спал, развалившись, в её комнате. Она была в отчаянии, сама стащила с него, сонного, туфли, ухватила за ливрею, которая под руками её стала рваться. Утром с он каялся, просил прощения, плакал и обещал более не пить, но верить ли?.. Отчего-то это её особенно раздосадовало и привело в ещё большую печаль. Не уходила и дума о старшем сыне, рос он весь в долгоруковскую породу — смел, находчив, горяч, но и надменен, высокомерен, и как с него сбить барскую спесь — не ведала...

А тут ещё одна история — с Обольяновым, соседом их, помещиком. Варвара, добрая душа, задумала сватать за него. Сперва всё про Головнина говорила:

— Умница-разумница Натальюшка, да ты ж молодая совсем, как будешь двух сыновей растить? Выходи за Головнина!.. Он и умом и ростом тебе под стать... На себя-то погляди — статная, ладная, губки бантиком, носик долгонькой, шереметевский, а бровки — как нарисованные...

Летом в кусковском доме стал появляться этот Обольянов. Был он отставной майор, служил ещё при фельдмаршале, не раз наведывался к Шереметевым при Петре II. Как-то явился чуть не со слезами: написал на него кто-то жалобу, дескать, «нетчик» он, отрока своего Феоктиста не отдал в солдаты. («Нетчиками» называли тех, кто без причины укрывал своих сыновей от воинской службы). Но у Обольянова сын больной, тщедушный, служить не мог, и кто-то (кто хотел завладеть его имением) написал на него донос. Шереметев отказал ему в ходатайстве, не захотел лишний раз обращаться к государю, а Наталья, услыхавшая тот разговор, взялась передать челобитную через князя Долгорукого. Дело выгорело, и Обольянов благодарен был безмерно. Однако на том дело не кончилось, через год явился он с таковой речью: