Действительно, какое я имею право? Кто я ей такой? Отец? Но дочь каждого отца рано или поздно начинает жить взрослой жизнью… В конце концов, я тогда, в ту ночь, двадцать с небольшим лет назад, был даже младше ее сегодняшней!

А что она подумает, если я сейчас ворвусь в квартиру, буду изображать из себя оскорбленную добродетель? Что я на самом деле выслеживал ее? Что меня действительно интересует, волнует чужая половая жизнь? Что ради того, чтобы застать ее с мужчиной и насладиться зрелищем чужого совокупления, я часами таскался за ней по ночным улицам, торчал у дверей кафешек и гимнастических залов?

Боже! Какой позор. Какой позор!

Медленно остывая, вновь спустился вниз, к темно-вишневой иномарке. Дул неприятный, пронизывающий ветер. Взглянул на часы — черт, она уже пропустила первую пару! Вместо того чтобы учиться, ублажает утробу с каким-то «бриллиантовым мальчиком»! Ремнем бы! Интересно, кто его родители?

Чеканя шаг, прошелся пару раз мимо «ауди». Сунулся в подъезд — там теплее. Скоро, что ли, они там? Вспомнился французский фильм, просмотренный лет десять назад по видаку на полярной станции, когда туда начали забрасывать «перестроечные» кассеты. В нем молодая сексапильная любовница никак не могла расстаться со своим бой-френдом. Только они доходили до двери, обнимались на прощание — и их тут же с неудержимой силой тянуло в постель. Сами постельные сцены в ленте отсутствовали — нашу заполярную нравственность бдительно берегли, но в прихожей героиня возникала то в одном неглиже, то в другом, и каждый раз — во все более соблазнительном. Неужели и Ирина сейчас вот так же? Обнимает этого «аудивладельца», покоряет своей нежностью, своими ласками, и раз за разом тянет его в безумие простыней, в круговорот страстной неги, в западню разверстого, жадного, изнемогающего тела?

А он ведь, наверное, богатенький…

Или, может, доминирующую роль играет Ирина? На нее это похоже! Седлает его, как гордая и дикая амазонка, впиваясь кровавыми ногтями в плечи, подставляет грузно раскачивающиеся груди ласкам полыхающих губ?

Вышедшая на площадку старуха подозрительно, собрав рот гузкой, посмотрела на меня. Может, не узнала? Или узнала, но не захотела разговаривать?

Действительно, большего идиота трудно себе представить! Они там кувыркаются себе в удовольствие, а я, законный владелец квартиры, торчу у дверей, боясь позвонить и сказать: «Хватит, ребятки, на вторую пару опаздываете!»

А что, если я сейчас вот этим своим появлением, вторжением лишу ее счастья? Пусть даже не всего, а крупицы, мгновений? И ради чего? Ради утверждения моих заскорузлых удобств, прав на место под тусклым бобыльим солнцем? Стоят ли часы и даже сутки моего отжившего, эгоистического комфорта ослепительных мгновений ее наслаждения, яркого, полнокровного, головокружительного?

Старуха еще раз вышла из своей квартиры и еще более подозрительно окинула меня желтоватым оком. Смутившись и прикрываясь поднятым воротником, торопливо побежал вниз по лестнице. На улице вишневая жестянка на колесах по-прежнему пласталась на затоптанном снегу. В голове шевельнулась ерническая мысль: а может, мне насовсем уступить ей квартиру? А самому — в бомжи?

А что? Разве не будет эта моя собственность и так рано или поздно принадлежать ей? Ведь она — моя дочь, мне больше некому передать то, что довелось собрать, накопить, обустроить в этой жизни! Так что же я? Заедаю чужой век? Что толку от моей квартиры будет ей тридцатилетней или, тем более, сорокалетней, когда у нее у самой уже будут почти взрослые дети? И моменты ее счастья будут уже не столь упоительны и восторженны? Если я хочу ей добра, блага, то надо сейчас, пока чувства остры и свежи, мышцы упруги, а кровь — обжигающе горяча!

Я же, скот, еще и хочу ее за шкирку из этой купели юного и полнокровного восторга вышвыривать… Сам в свое время не смог и другим не даю…

Насупившись и постепенно замерзая, я принялся маршировать вдоль иномарки, размышляя о том, что же переживают другие отцы, когда знают, что их дочерей сейчас, вот в эту минуту, имеют чужие мужчины? И родная плоть перестает быть родной, в угаре наслаждения превращаясь в чуждое, женское, бабье? Или, может быть, на самом деле все не так? И счастье, пережитое с другим мужчиной, не вытравляет отца из души девушки, женщины? А я, подобно всем старым девам и холостякам, попросту придаю чрезмерно большое значение вопросам пола, половой жизни?

Кажется, в начале третьей лекции в окне наверху мелькнуло какое-то белое пятно. Я ускорил шаг, временами подпрыгивая и для подъема настроения, подобно киношному герою, подпевая: «Меньше надо пить, пить надо меньше!»

Они вышли минут через пятнадцать. Как бы вместе. Но в то же время по отдельности. Парень сразу юркнул к машине. Ирина шла за ним следом, но на полпути под прямым углом свернула ко мне:

— О Боже, ты же замерз! Что же ты не поднялся? — даже не виновато, скорее испуганно протянула ключ.

— Оставь себе! — буркнул я. — Может, еще пригодится.

Я не хотел этого говорить. Слова сами пришли на язык. Даже не пришли, а были вытолкнуты откуда-то из подсознания — протестующего, требовательного, ревнивого. Слова, наверное, очень жестокие. Я сам даже сначала не понял, на что намекал и намекал ли вообще. Но Ирина поняла. Резко отвернулась и почти бегом направилась к машине. «Ауди» фыркнул голубоватой струйкой выхлопных газов и, прессуя деликатными иностранными протекторами грязный снег, покатил мимо меня. Мне ничего не оставалось, кроме как проводить автомобиль взглядом.