Шрифт:
А я опять засмеялся. Дошла до меня соль анекдота. Как до жирафа.
— Товарищи, тише, пожалуйста, — шикнула на нас поста медсестра. — Это вы выздоравливающие, а тут и тяжелые лежат.
— Всё, всё, Наденька, молчим. Исихию [12] приняли, — заверил ее политрук.
Из нашей палаты доносились приглушенные звуки баяна. Я в очередной раз подивился толщине стен и хорошей звукоизоляции этого старинного здания.
Танкист, сидя на кровати, мучил гармонь, тихо подвывая тонким жалостным голосом.
12
ИСИХИЯ — молчальничество. Обет молчания, дававшийся православным монахом.
— Старенький дом с мезонином. Чуть потемневший фасад. Густо заросший жасмином старый запущенный сад…
— Смотри, Ари, — усмехнулся Коган. — Человек уже готовится к гастролям по барахолкам и рынкам. Застуженный деятель из кустов, две лауреатских медали не дали…
— Заткнись, а… — попросил танкист. — Надоело твое ёрничанье. Что мне без ног тут ''Вставай страна огромная'' разучивать. Так не встану же. Не на что.
Последнюю фразу он чуть не выкрикнул.
— Вот-вот, — поддержал танкиста кавалерист, что обматывал свои новенькие костыли бинтами. — Я же терплю, хотя он тут безбожно Есенина перевирает. И вы потерпите.
— А как правильно? — спросил я, — усаживаясь на койку, и отставляю свои костыли в сторону. Заметил про себя, что идея моя пошла в массы, но мне же бинтов с ватой для костылей и не дали. Вот так всегда у нас.
Комэска оставил свое занятие, закатил глаза под брови и с любовью, с чувством продекламировал.
Приехали. Дом с мезонином. Немного присел на фасад. Волнующе пахнет жасмином Плетневый его палисад…— А ты прочти всё, — попросил Коган.
— А обвинять в упадничестве не будешь? — понял капитан бровь. — Как у вас водится.
— Нет. Не буду, — заверил его политрук. — Я насмотрелся на фронте разного, давно понимаю, что бойцам после боя не агитки нужны, а романсы для душевного отдохновения. Агитка она до боя хороша, чтоб зубы скрипели от злости.
Потом мы сидели по койкам и тихо, открыв рты, слушали гениальные строки рязанского парня почти до ужина. Если и есть в нашем мире магия то только такая — магия стихотворного слова, с одним условием: поэт должен быть настоящим магом, а не рифмоплетом которых нынче развелось как блох на барбоске. Две строчки срифмовал — уже поэт, будьте любезны… Настоящая магия заставляет дрожать струны души в унисон слову.
Кавалерийский капитан оказался большим любителем Есенина. А я из него вспомнил только напевное ''ты жива еще моя старушка'' и то не всё… Но хоть что-то.
— Вот, — закончил вечер декламации капитан. — А ваше поколение так уже не умеет, Саша.
Впервые при мне капитан назвал политрука по имени. Когану было под тридцать, Данилкину за сорок.
— Умеет. Наше поколение не хуже вашего умеет, — взъерепенился политрук. — А то поколение, что идет нам на смену уже доказало, что оно даже лучше нас.
— И прочесть можешь? — прищурил левый глаз кавалерист, подначивая.
— Могу, — политрук чуть задумался и своим хрипловатым голосом отрывисто начал читать стихи.
Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Сажень косая, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но мучась Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых, Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки пробьемся мы! Но людям Родины единой, Едва ли нам дано понять, Какая иногда рутина Вела нас жить и умирать. И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где ещё найдешь такие Берёзы, как в моем краю! Я б сдох как пёс от ностальгии В любом кокосовом раю. Но мы ещё дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина Моя [13] .13
Текст — Павел Коган (1918–1942)
— Чьи стихи? Я раньше их не слышал, — задумчиво спросил Данилкин. — Твои?
— Нет, — смущенно ответил политрук. — Павла Когана, брата моего троюродного. А слышать ты их и не мог. Он мне их в письме прислал в сентябре прошлого года.
— Не Есенин, конечно, но у парня большое будущее, — вальяжно напророчил кавалерист.
— Нет у него никакого будущего. Был он лейтенантом полковой разведки, — политрук закрыл лицо единственной ладонью. — Дочка осталась. Оленька. Да тонкая тетрадка стихов.
— От других и этого не остается, — отодвинув с мявком мехов баян от себя, тихо пробормотал танкист Раков. — А ты, Ариэль, что нам прочтешь?
Господи. Лезет же всякая чушь в голову, а что поталантливей, то вроде как тут опасное. Такое вот декламировать про ''широкую грудь осетина''… Лучше что-нибудь из старого. До нынешнего времени… О! есть на злобу дня. Откинул на стенку голову и, как умел, прочитал.
Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф. О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы. [14]14
Текст — Николая Майорова (1919–1942).