Лита не помнила, как кончилась смена, как её провожали домой — уже другие. Не заметила толпы, собравшейся возле корпуса и встретившей выходящих недовольным колыханием. Не видела кучкующихся на тротуарах студентов, гневно обсуждавших только что сорванную листовку — за ночь столица вновь обросла приказами «совета антаров» о повышении дуцента. Не тронул её и одинокий камень, брошенный вслед трусливой рукой — повезло бросавшему, что рикуты не стали тратить на него своё время.

Она зашла домой, накинула плащ на крючок, умылась, двигаясь, точно уставший призрак. Мысли скомкались, смялись, а голос внутри повторял:

Анастасия.

Вывел Литу из оцепенения шум, поднявшийся в коридоре. Медсестра поднялась — не из любопытства, а скорее, потому, что звук отвлекал, мешал думать; распахнула дверь.

Из комнаты умершей выносили вещи — на выброс.

Ей захотелось закрыть глаза, повернуться, сбежать, но вместо этого она сделала несколько шагов навстречу. Толстопузый домоуправитель, кряхтя, распоряжался:

— Одеяло-то не трогайте, пригодится…

В коридор полетела кипа одежды. Брошенная неаккуратной рукой, развалилась еще в воздухе — и на пол выскользнула толстая стопка перевязанных между собой листков.

Лита сделала еще шаг, нагнулась, подхватила уже скрывшиеся под ворохом белья бумаги. Инстинктивно завела руки за спину.

Домоуправитель обернулся:

— Вы кто еще такая?.. Идите, идите, не мешайте. Развелось любопытствующих…

Она опрометью бросилась к себе в комнату.

Это был не дневник — скорее, Анастасия просто делала интересующие её записи.

Начиналось все с учебы. Подробные описания, зарисовки, надписи, сделанные твердой рукой — было видно, что студентке очень нравилась её будущая работа.

Затем — радость, когда девушку взяли на важную должность, в корпус дуцента. Удивление, сменяющееся отчаянием и жалостью к тем, кто просил отсрочку. Мысли: «так не должно быть» и «как это исправить?»…

Затем — первая поблажка, выплаченная из собственного кармана. Потом, спустя полгода — мучительное решение повторить — и страх, что узнают, поймают на горячем.

Если бы хоть одна страница попала в руки к рикутам, Анастасии было бы несдобровать.

Но она упрямо продолжала писать — просто потому, что рассказать было некому.

Потом — судя по числам — два месяца тишины.

Короткая запись. «Думаешь, что смерть далеко, что она обойдет, что — кто угодно, но только не ты, потому как — нет, с тобой этого не может случиться. Почему? Да просто не может. А затем раз — и стоишь на краю могилы близкого тебе человека».

Больше ничего — ни имени, ни указаний. Видимо, у Анастасии все же был друг — или подруга, но про него или неё записей дальше не было.

Сухо, длинно — про работу. Про усталость. Про то, что нельзя помочь всем и сразу, и лучше бросить это, пока не поздно. Пока не поймали за руку. Разве стоит собственная жизнь чужой боли? Разве она обязана за других мучиться под пытками стражей — если вдруг что, если узнают, найдут.

Не узнали. Не нашли.

Случилось другое.

Три месяца перерыва — и протяжно, уже будто бы не своей рукой. «Это было девятого числа девятого месяца. Две девятки — я это хорошо запомнила».

Лита едва не выронила бумаги из рук.

Две девятки — ровно в тот день, когда…

Память всколыхнулась, мутной тиной поднимая со дна уснувшую боль. Боль запустила в грудь тяжелую клешню, раздирая, разрывая в лохмотья сердце.

Шарлотта. И Лек.

Она с усилием заставила себя оторваться от мыслей и читать дальше.

«Малышка была завернута в несколько пеленок и одеяльце. Небо знает, что стряслось бы, если б я не вышла за молоком… Она могла замерзнуть, её могли разорвать бродячие псы — и еще тысяча напастей.

Это оказалась девочка — по возрасту трех-четырехмесячная».

Дальше Анастасия писала, что к ней постучались рикуты. Её выдал детский плач.

Допросы. Мучающий её беспрестанно Акин.

«Он сказал, что ребенок оказался антаром. Но этого просто не могло быть — у антарского ребенка во рту всегда, всегда есть два маленьких, проросших клычка. Это дитя точно было человеком. С другой стороны — зачем бы рикутам врать? Сбить меня с толку?»

Атриум. Суд. Неожиданное помилование.

«Презис Тиур счел необходимостью вмешаться в стандартный процесс»…

Что-то было в этом всё неуловимое, далёкая мысль вертелась на языке, но Лита никак не могла сообразить, какая именно. Две девятки, пожар, маленькая Шарлотта, ребенок-подкидыш, оказавшийся антаром, чудесное помилование. Почему человеческий малыш стал антаром?..

Она так и не смогла поймать мысль, и стала читать дальше. Под конец Анастасия записывала все реже, предпоследней была пометка об их встрече. И под ней: