Однажды, когда Лёне было около двух лет, мы решили проверить, попаду ли я длинной школьной ручкой с пером ему в глаз. Он должен был лечь на пол и руками пошире открыть глаз, что он и сделал. И опять, на счастье, в комнату вошла мать. Получил я сполна.

Братишка рос ябедой, сдавал меня постоянно, за что получал подзатыльники и подсрачники. Заветной мечтой его было вырасти большим и убить меня. С Лёней у родителей проблем не было. Учился хорошо, был прилежным мальчиком. Доставалось ему иногда за то, что читал с фонариком под одеялом. Мы с ним придумали слово "ошкрибки", означавшее отшкребывание ложками пригоревшего молока со стенок солдатского котелка, в котором мама его кипятила. Помню, Лёня - маленький, худенький, большеголовый, с ярко-голубыми глазками - ходит по квартире с манной кашей за щекой вот уже полдня.

Мамин голос:

– Да сколько можно эту чертову кашу за щекой держать?! Чтоб ты околел! Уже полдня ходит, паразит, и не хочет проглотить!

Шлепок по заднице, и братишкино "а-а-а-а-а" повторялось довольно долго.

Особо запомнился мне случай, когда мама била всегда послушного тихоню Лёньку так, что даже мне стало его жаль. Ему было три с половиной.

В начале пятидесятых отец в составе оркестра летними месяцами играл для отдыхающих в курортах Трускавец и Моршин. Мы всегда ездили с ним. Снимали комнату у частников. Рядом с нами снимала комнату женщина с двухлетней девочкой Люлей. Лёня с Люлей игрались во дворе. Люля прибежала к своей маме вся в слезах:

– Лёня дал мне горькую конфетку, а-а-а!

Разгневанная мама девочки ринулась к нашей маме, и тут выяснилось, что братишка, пообещав Люле конфетку, сказал ей, чтоб она открыла рот, сам же вытащил свою пипетку, вставил ей в ротик... и пописал. Я стал гоготать, за что тут же получил по шее. Экзекуция над Лёнькой длилась довольно долго.

Мы оба учились в двух школах: в музыкальной и в общеобразовательной. В обеих школах братишка учился хорошо, был примерным пионером, а его стишок даже попал на полосу "Пионерской правды". С хулиганами Лёня не дружил. Моторикой я пошел в мать, был более подвижный, Лёня перемещался в пространстве медленнее - в папу. В шесть лет братишка чуть не умер. У него заболел живот, и ему вырезали аппендицит. Оказалось, что зря вырезали. С каждым днем Лёне становилось все хуже. Мама вспомнила, как недавно к нам в дом пришел один из родственников, который рассказывал, что недавно еле выжил после брюшного тифа. Мама настояла о переводе брата в инфекционную больницу - это был брюшной тиф! Через пару дней к Лёне в палату подселили нашего младшего дядю Иосифа, тоже с брюшным тифом. Он бредил и пугал Лёню.

Болезнь что-то нарушила в организме брата, и из худенького мальчика с большой головой на тонкой шее, никогда не хотевшего есть, получился мальчик, который что-то постоянно жевал, постепенно превращаясь в пухленького.

Ойстрах. Цирк. Милиция

Во Львов с двумя концертами приехал Давид Ойстрах. Билетов не было. Отец достал две контрамарки на галерку. Даже я притих, когда ВЕЛИКИЙ начал играть. Xлопал со всеми и кричал: "Бис!" После концерта папа спросил:

– Понял?

Я закивал головой.

Мне было лет восемь, когда папу пригласили на летний сезон поработать в цирковом оркестре. Мама, прихватив с собой Лёню, поехала на месяц в Трускавец лечить желчный пузырь. Отец, дабы я не слонялся по улицам, брал меня с собой и всегда покупал мне мороженое. Я находил свободное кресло и кайфовал. По воскресеньям давали три представления - кайфовал трижды. Цирк я полюбил навсегда.

Папа не был многословен, но иногда, когда мы оставались вдвоем, мог что-нибудь рассказать. В молодые годы ему пришлось какое-то время играть на кларнете в военным духовым оркестре верхом на лошади. Он объяснил мне, что кларнетист, оседлавший лошадь, не может смотреть вперед, так как если лошадка махнет головкой и попадет в кларнет, то полкларнета может выйти через затылок. Было смешно.

Как-то, проверяя трости к саксофону, отец сказал:

– Послушай американскую мелодию.

Отец заиграл "Ночной Гарлем". Я слушал в тихом восхищении.

Заниматься на скрипке мне совсем не хотелось. Я продолжал ломать скрипки, смычки, рвать обувь. Мне было двенадцать, когда мама взяла меня крепко за руку и привела в местное отделение милиции. Что-то шепнула милиционеру огромного роста. Тот подошел ко мне, сунул под нос увесистый, пахнущий никотином кулак и сказал:

– Не слушаешь мать?! Я тебя сейчас посажу в камеру к бандитам и насильникам, то-то ты у меня запоешь!

Мама подыгрывала милиционеру:

– Все, Эдик, я иду домой, а ты остаешься!

– Нет, нет, нет!
– заорал я.
– Буду слушаться, буду заниматься!

Поворачиваясь к двери, всем своим видом показывая, что уходит, мама бросила через плечо:

– Все это я слышала неоднократно!

Я в слезы:

– Мама! Мама!

Забрала, конечно же, домой. Хватило меня на два дня.

Жид

За углом нашего дома стояло большое трехэтажное разрушенное здание. Называли это место "Развалка", и мы с пацанами бегали туда курить.

Однажды в солнечный майский день я возвращался из музыкальной школы с болтающимся в руке футляром со скрипкой. Перед школой успел стибрить у папы две сигареты "Аврора" и аккуратно уложил их в футляр к скрипке. Приближаясь к Развалке, увидел одноклассника Сашку Долю и с ним соседа Васыля, старше нас с Сашкой на несколько лет. Поравнявшись с ними, я предложил:

– Ну шо, пофаем?

– А шо? Маешь?
– встрепенулся Васыль.

– Маю, маю, - ответил я, поглаживая футляр, и кивнул головой в сторону Развалки: - Пишлы!