Неужели это и есть любовь?

— Ты вспомнила?

— Нет. Я просто поняла, что люблю тебя.

Я помню множество кусочков нашей прошлой жизни. Они вспыхивают перед мысленным взором яркими искрами, проступают прорехами в темной кисее, окутавшей двадцать лет. Две жизни, которые я забыла. Жизнь без него — второе замужество, выкидыш, расставание с нелюбимым и опостылевшим человеком, учеба, выигранные дела. И жизнь с ним — путешествия, разговоры, ссоры, примирения.

Обрывки. С каждым днем их становится все больше, и эти воспоминания меняют меня. Прежняя Фран просыпается, чтобы занять свое законное место. Я и боюсь этого, потому что боюсь утратить себя. И желаю — страстно, почти мучительно. Слишком тяжело мне нынешней занимать место в ее жизни. Все равно что пытаться ходить в чужих разношенных туфлях на два размера больше. Болтаются да слетают с ноги.

Но все же то, что творится сейчас, — мое. Это живое, всепоглощающее чувство, а не память, оно принадлежит мне не меньше, чем той, прежней Фран.

— …Наверное, я обречена на любовь к тебе. Даже если я тебя снова забуду, снова влюблюсь. И снова…

Он скептически хмыкает.

— Как трагично это звучит, сеньорита. Меньше пафоса и мистики. Нельзя быть обреченным на любовь.

— Можно! — упрямо говорю я.

Он мягко отстраняется и заглядывает мне в глаза. Чужой и близкий. Непонятный и бесконечно важный для меня человек.

— Любовь — не воля высших сил и не рабская зависимость. Настоящая любовь — всегда твой личный выбор, Фран, — тихо говорит он. — Нужно уметь признать свою ответственность за этот выбор.

Я киваю, зачарованно глядя на него. Я не очень понимаю, что он имеет в виду, но та, другая, более опытная Фран, понимает. И она согласна.

Мы долго сидим в обнимку. Просто объятия — ничего больше. Слова рвутся из меня, я хочу рассказать Элвину о том, что сейчас со мной происходит, что чувствую, думаю. Но даже сквозь свое опьянение я вижу, как он измучен, и не решаюсь надоедать.

Когда часы бьют полночь, он целует меня в висок и тихо просит:

— Останься сегодня со мной, ладно? Обещаю, что не буду приставать. Ты просто нужна мне.

Конечно, я остаюсь.

— Я способен столько дать тебе. Сделать сильнее. Мы могли бы помочь друг другу, — говорит тот, кто прячется за дверью. — Но ты слишком труслива.

— Убирайся, — приказываю я и отступаю, чтобы полюбоваться на свою работу.

Зеркало собрано больше чем наполовину. Еще немного — три-четыре недели, не больше, — и мой труд будет завершен.

— Ничего. Я подожду. Рано или поздно ты захочешь силы, Фран. Очень-очень захочешь и откроешь дверь. Тогда я войду уже на своих условиях.

— Даже не мечтай. Я никогда тебе не открою.

Смех.

— От судьбы и тени не убежать.

Я просыпаюсь от поцелуя. Отвечаю на него в полусне, прижимаюсь к горячему телу рядом.

И дальше все происходит просто и обыденно, без стыда и неловкости. Само собой, словно так и надо. Словно нет ничего более естественного, чем любить друг друга вот так — медленно и нежно, даже не успев проснуться толком.

И лежать потом в постели, не расплетая объятий.

Он целует меня в ключицу, проводит языком вдоль шеи.

— Непривычно, — и поясняет в ответ на мой вопросительный взгляд: — Без ошейника непривычно.

— А…

Воспоминание о той детской истерике, когда я заставила Элвина снять ошейник, заставляет меня покраснеть.

— Прости. Я была дурой. Можешь надеть его снова?

Улыбка. Как же я люблю эту насмешливую улыбку!

— Конечно, радость моя. Тащи его сюда.

От этих слов внутри что-то обрывается.

Глупо, но я до последнего надеялась, что ошейник взял Элвин. Знала, что он никогда не вошел бы в мою комнату и не стал бы рыться в моих вещах без разрешения, но надеялась.

Кто еще, если не он? Не брауни же!

— Ерунда! — говорит он, когда я, путаясь, признаюсь в своей пропаже. — Не мог же он отрастить ножки и убежать. Уверен, ты сама его куда-то засунула. После завтрака поищем. Боги, какое счастье снова быть свободным человеком! Чтобы я еще хоть раз задолжал что-то фэйри!

Я уверена в обратном, потому что потратила не один час на поиски артефакта. Но наши губы снова встречаются, и ошейник становится не так уж важен.

Рэндольф

По безмятежной лазури небес проплывали легкие кучерявые облака. День выдался не по февральски теплым, и в воздухе уже вовсю ощущалась близость весны.

— Отрадный денек, — усмехнулся в бороду старик Хэтч. — Ишь, как все осело.

Запряженная в телегу мосластая лошаденка лениво брела по занесенной снегом тропе. Добравшись до тенистого распадка между двумя холмами, куда не проникали солнечные лучи, она замедлила шаг, а после и вовсе встала, демонстрируя всем своим видом немощь перед силами природы.