Она выглядела невредимой. Спящей. Беззащитной.

…Бывало, я засиживался до утра, и она засыпала одна — ровно в такой позе, словно обозначая свои границы и желание спать в одиночестве. Но стоило мне лечь рядом, как Франческа поворачивалась набок. Не просыпаясь, подползала ближе, чтобы положить голову на плечо. Я обнимал ее — осторожно и нежно, чтобы не разбудить. Тихий ритм ее дыхания, теплая щека на плече, мягкое руно волос под пальцами — все это было так просто, обыденно и правильно.

Никогда не говорил сеньорите об этом, но я любил смотреть, как она спит…

Я с чувством выругался, больше от облегчения. И только со второго взгляда заметил, как сквозь черное сукно плаща прорастает лоза, обвивая Франческу. Среди зеленых сердцевидных листьев то тут, то там виднелись ярко-красные цветы, похожие на крохотные маки. Они почти сливались по цвету с платьем.

Это смотрелось мило, даже невинно. Дева в объятиях диких трав.

Сам не знаю, почему ощутил тоскливый ужас при виде этого зрелища. Может, дело в цветах. В трепещущих без ветра, пульсирующих лепестках цвета крови. Но знание, что надо — сейчас, немедленно — избавить Франческу от этой дряни, было абсолютным. Не оставляющим и тени сомнений.

Я рванул лиану. Сеньорита вскрикнула — жалобно и отчаянно, не приходя в сознание. Один из цветов почернел, его лепестки съежились, по длинному бледному корешку скатилась капля крови, упала рядом с маленькой ранкой чуть повыше ключицы.

В ответ грисков вьюнок зашевелился и плотнее прильнул к телу жертвы.

— Мр-р-разь! — выругался я вне себя от ярости и страха. — Отпусти ее!

И рубанул по паскудной лиане кинжалом. Потом еще раз. И еще.

Вьюнок извивался, срезы сочились кровавыми каплями.

С тихим шелестом обрубленная лоза поднялась в воздух. Изогнулась подобно готовящейся к атаке кобре. И рванула навстречу.

Я успел вскинуть левую руку. Лиана обвилась вокруг, захлестнув протез дважды, прежде чем я отсек ее кинжалом. Обнимавший тело Франчески вьюнок заколыхался растревоженным клубком аспидов. Обрубленные ростки шевелились — десятки красно-зеленых гибких змей вставали мне навстречу…

Я замер. Змеи покачивались, точно ждали чего-то. Идти против такого со шпагой и кинжалом — безумие. Не меньшее, чем использовать магию огня, пока эта дрянь удерживает Франческу.

Это было какое-то наитие. Озарение, можно сказать. Повинуясь ему, я вскинул руки и обрушил столб огня на чудовищное дерево рядом с алтарем.

Оно вспыхнуло так, что я отшатнулся. Пламя ослепило на мгновение. Жар опалил лицо, лизнул волосы. Было нечем дышать, словно огонь сожрал весь воздух в округе. Дерево полыхало багряным и синим, изгибало и протягивало ветви в мою сторону то ли в попытке отомстить, то ли в просьбе о помощи. Не было слышно иных звуков, кроме треска сучьев и рева пламени. Безмолвный, полный боли стон я почувствовал, ощутил кожей вместе со взглядом, полным испепеляющей ненависти. Обман зрения или шутка чересчур буйного воображения, но на мгновение в переплетении огненных языков поднялась тень, странно похожая на человеческую.

До алтаря пламя не дошло, но лоза, стягивавшая тело сеньориты, все равно почернела. Цветы увяли и лежали дурнопахнущими комочками. Я содрал и отшвырнул остатки этой пакости. Огонь опалил Франческе волосы, но в остальном сеньорита выглядела невредимой, дышала спокойно и ровно.

Я сел на алтарь и прижал ее к груди, задыхаясь от облегчения. Пережитый страх за Франческу словно выжег все эмоции, даже ирония отступила куда-то в сторону. Я за себя в жизни так не боялся, как за нее сегодня.

Даже разозлиться из-за ее авантюры не смог. Сначала все затмевал страх, теперь — счастье.

— Еще одна такая выходка, и я поседею, сеньорита.

Она не ответила. Тихо лежала в моих объятиях, покорная и теплая.

Живая.

— Запру тебя в башне. Будешь каждый раз спрашивать разрешения выйти, — пообещал я, целуя ее в лоб, щеки, полуоткрытые губы. — Ну, все, радость моя, хватит дрыхнуть. Нам еще выбираться отсюда.

Не хотелось будить ее, однако нести кого-то на руках и одновременно отбиваться от полчища монстров довольно сложно.

— Фран! — я потряс ее за плечо, но сеньорита не проснулась. Не проснулась она и от куда более энергичного тормошения, моих проклятий и даже пощечины — испытанное средство, ни разу не подводившее меня ранее в подобных ситуациях.

Возможно, одной пощечины было просто мало, но, ударив Франческу, я почувствовал себя настоящим ублюдком. Последнее, чего мне хотелось, — бить любимую женщину.

— Да какого гриска!

Ответом на ругательство на левой руке шевельнулся вьюнок. Он все так же обвивался вокруг протеза в два обхвата и не торопился умирать. Я попытался стряхнуть эту пакость, но она уже пустила корни. Попытка выдернуть лозу отозвалась в давно отрубленной руке такой адской вспышкой боли, что я разжал пальцы и уставился на протез в безмолвном изумлении.