— Воля твоя, князь, — отвечал смерд, — что ж... не привыкать... нашему Мине начёсано в спине!.. Вот говорят: дважды и бог не мучит, а селянину сколько от всех мук — и от боярина, и от татарина, и от князя!.. Уж лучше в порубе сдохнуть...

Александр поднялся на ноги.

— Доброго от тебя и не ждал услышать, — сказал он. — От худыя птицы — худые и вести! В железа его!..

Двое десятских поволокли мужика в сторону завозни, в которую до поры до времени приказано было дворским сажать всех, кого князь велит заключить под стражу.

Мужики негромко сострадали.

— Эх, Онуфрий, Онуфрий! — говорилось ему вслед. — Ну, и впрямь же ты Шишкин, да и Неудача!

Один молодой мужик, со светлым, соколиным взором, тронул беднягу за рукав рубахи и, не особенно даже и таясь от десятских, проговорил:

— Не бойся, Онуфрий: не в поруб сажают, ночью жерди вынем с крыши — выпустим.

Ярославич вот-вот должен был отъехать. Уж пересудил всех, кто жаждал княжого суда. В последний раз, как бы прощаясь, проходил осенней опушкой. Почему — он и сам не знал, жалко ему было расставаться со светлой этой поляной на холме. И невольно вспомнилось: «Этак вот дед Юрий присохнул сердцем к безвестному лесному сельцу — на стрелке между Яузой и Москвой, — а ныне, гляди ж ты, как ширится городок! Проезжая на сей раз через Москву, диву дался. Давно ль, кажется, после Батыева нашествия одна только гарь осталась, уголья да трупы, — думалось, что и место быльём порастёт, — ан, смотри ты, едва прохлынула татарва, а уж набежал, набежал народ, и опять поднялся городок... Видно, быть здесь доброму городу!.. Дед Юрий далеко видел! Ключ ко многим путям — что из Киева, что из Новгорода — отовсюду через неё, через Москву. Купец никакой не минует: ни царьградский, ни гамбургский, ни готяне, ни шведы!.. Да и кремль дедом Юрьем срублен где надо. А ежели камню наломать да как следует стены скласть, то и крепость будет не из слабых...»

...На изгибе опушки Невский заметил доктора Абрагама — в чёрном всегдашнем одеянье и в чёрной шапочке. Седые кудри еврея отблёскивали на солнце словно ковыль, шевелимый ветерком.

Ветерок донёс голос Гриши Настасьина.

— Вот он, мяун-то корень! — кричал он, подбегая к старику и помахивая в воздухе какой-то длинной травой, вырванной с корнем.

«Травы собирают, — догадался Александр. — Ну вот и хорошо! Приставил парня к месту...»

— Настасьин! — позвал он.

Мальчуган повернулся в сторону Невского и кинулся было на его голос. Однако тотчас же вернулся к доктору и что-то сказал ему, очевидно отпрашиваясь. Абрагам кивнул головой. И Настасьин, нагнув голову, по-видимому воображая себя на коне, понёсся навстречу Александру.

— Здравствуй, государь! — приветствовал он князя, сияя лицом и придерживая расколыхавшуюся плетёную корзину, что висела у него через плечо.

— Здорово, здорово! Ну как, по душе тебе у доктора Абрагама?

— Всё равно как с деданькой. Я ведь с тем тоже травы собирал, корешки рыл. И этот тоже нагибаться-то уж не может...

Приблизившийся Абрагам приветствовал князя. Невский протянул ему руку для рукопожатия.

— Довольны вы, доктор Абрагам, своим юным помощником? — по-немецки спросил Невский.

— О государь! — отвечал тот, тоже по-немецки. — Я чрезвычайно благодарен вашему величеству. Гиппократ Косский был, несомненно, прав, когда говорил своим ученикам, что он многим обязан в познании целебного могущества трав старым женщинам из простого народа. У этого отрока его покойный дед, оказывается, был таким именно врачевателем от натуры. Этот мальчик знает многие травы, которыми не пренебрегаем и мы, медики. И часто мы только разными именами означаем одно и то же.

Доктор Абрагам ласково положил свою руку на голову Гриши Настасьина.

Александр шёл к коню. Мирон провожал его до седла, но вдруг Ярославич замедлил шаг, оглянулся и многозначительно произнёс:

— Хорошо, светло здесь у вас — ничего не скажешь! Но только, знаешь ли... уж очень ты на путях живёшь... Отодвинь заимку свою куда-либо вглубь! Места есть добрые. Я прикажу тебе пособие выдать и подъём. Людьми помогу... Времена шаткие!..

Старик с одного взгляда понял всё, чего не договорил князь.

— Нет, Олександра Ярославич! Ввек этой ласки твоей не забуду, но только никак того нельзя: тут родитель у меня похоронен!..

Он посмотрел испытующе в лицо князя из-под седых кустистых бровей и сказал:

— А может быть, ещё и переменит бог Орду?

Невский ничего не ответил.

Они проходили мимо бревенчатой стены кладовой, которая в летнее время служила местом ночлега для младшей четы в семье Мирона: для младшего сына Олёши и для жены его Настасьи.

Эти оба только что успели вместе с матерью-свекровью вернуться с пашни. Старуха сама не осмелилась выйти проводить князя, а сыну и невестке не позволил Мирон: сын, дескать, в трудовом одеянье, а невестка лица на пашне от солнца не берегла и, как цыган, загорела!

Александр приостановился и вслушался: за бревенчатой стеной плакал и причитал молодой женский голос:

— До чего ж я несчастная!.. Этой толстухе Ми лавке вашей... корове... ей вечно всё выпадает доброе: из своих рук его угощала... А я... вот окаянна-то моя головушка... проездила... проездила!..

— Кто у тебя рыдает? — спросил Александр.

Мирон Фёдорович только рукой махнул.

— Ох, и не знаю, как сказать тебе, государь: младшая невестка Настя... как сдурела!.. Горе её, вишь, взяло, что не довелося ей из своих рук тебя угостить...