— А кто он такой, что и убить не могут? — спросила боярыня Марфа сонным, густым голосом.

Боярыня Маргарита только усилила презрительный поджим губ и промолчала, и дождалась-таки, что надменная милостница — словно самой судьбой назначенная раздавать княжую милостыню — Марфа обратила к ней набелённое лицо раскормленной красавицы и переспросила:

— Что уж, говорю, железный он, что ли, Чегодаш твой, что и убить не могут?

Боярыня Маргарита испуганно перекрестилась и сплюнула в сторону.

— Что ты, что ты, матушка моя! — сердито проговорила она. — «Твой»... Нет уж, пускай он лучше твой будет!..

— Я не к тому, — лениво возразила ей Марфа.

Боярыня Маргарита, успокоясь, пояснила, переходя на полушёпот:

— Не железный, а невидимый...

— Вот те на, уж и невидимый!..

— Невидимый, невидимый, коли захочет! — повторила Маргарита. — Да он, может, и ныне тут, возле нас, стоит, — произнесла она, содрогнувшись, и, словно бы ей холодно вдруг сделалось, укутала плечи персидским полушалком.

Боярыне Марфе, должно быть, зазорно стало признать, что Маргарита с попадьёю правы.

— А он кто, этот Чегодаш? — ещё раз спросила она. — Чем он хлеб свой добывает?

— Коневой лекарь, кровепуск!..

— Ну, вот и выходит нескладица. Стал ли бы он коновалить, когда у него этакая сила была — людей портить, людей лечить?!

Маргарита на сей раз не нашлась что ответить.

И тогда, торжествуя над нею да и над попадьёю Анфисою победу, боярыня Марфа важным распевом произнесла:

— Не-ет, девоньки, нет!.. Не Чегодаш, а сушит княгинюшку огненный змий.

Не прошла и неделя с той беседы трёх подружек, как месячной апрельской ночью, звонко ступая по хрупкому ледку, застеклившему лужи, шла, спускаясь под гору, где обитали ремесленники да купцы, попадья Анфиса в сопровождении мальчика-слуги.

Вот уже и кузницы прошла, раскиданные за околицею посада, словно чёрные шапки, а всё шла и шла. В лунном свете чернела кругом земля. В засохшем, ещё от осени уцелевшем былье просвистывал ветер. Месяц, большой и чистый, плыл над бором, над Клязьмой, чеканил каждую травинку, каждый кусток, каждый комочек земли, даже и от него клал длинные тени — и отблёскивал в стёклышках бесчисленных льдинок луговины.

Тоску, тоску какую сочит в сердце человеку этот весенний свет месяца! Старому человеку, когда уж могила близка, лучше не выходить в поле в такой месяц...

А отчего молодым тоскливо?..

Смолкли и Анфиса и парубок — оба, как только вышли за околицу, под свет месяца, — и пошли промежду редко разбросанных кузниц.

А вот и чёрное гнездовье Чегодаша!

На бугре, невдалеке от кузниц, — ибо конскому лекарю где и селиться, как не возле кузницы? — и почти над самой рекой: ведь рыбак да колдуй мри реке обитают, — стояла, будто чёрный маленький острожек, со всех сторон глухим частоколом обнесённая усадьба Егора Чегодаша.

А и впрямь колдун знал, видно, слово, уж если сам Батый в тридцать восьмом году, иол-Владимира сожегши, эту усадебку обошёл.

— Я им глаза отвёл, татарам, — бахвалился перед кузнецами Чегодаш. — Ведь коневой мордой ко мне в стену тыкались, а двора моего не видали!.. Вы не глядите, что слово — звук: оно звук-то звук, а и на том свете достанет!..

Попадье и сопровождавшему её тихому парубку сделалось страшно, когда они подошли и остановились у больших, с нахлобученным шатровым верхом ворот Чегодаша, собираясь постучаться.

На голубизне обветшавших тесовых полотнищ, озарённых светом полного месяца, чётко чернело железное толстое кольцо.

Попадья Анфиса подняла руку надо лбом, дабы перекреститься, как вдруг:

— Что ты тут закрестилась? — откуда-то сверху, из воздуха, послышался угрюмый окрик. — Что ты, в церкву пришла?

Попадья охнула и стала оседать, в своей шубейке колоколом, и уж у самой земли подхватил её под мышки провожатый и поставил на ноги. У парня и у самого зубы чакали от страха...

А меж тем тот же голос, неведомо откуда, провещал:

— Иохим! Гелловуй! Али не слышите? Стучат! Откройте!

А никто ещё не стукнул. Калитка сама собою отпахнулась вовнутрь двора. Подталкиваемый попадьёю, отрок ступил во двор. Нигде ни души.

— Матушка, не бойся, — сказал он Анфисе. — Иди.

Точно так же, сама собою, раскрылась пред ними и дверь в сени, и дверь в избу. Ступив через порог, попадья глянула в передний угол: на божнице было некое подобие образов, и она опять отважилась было сотворить крестное знаменье, но в этот миг из-под стола, за которым над книгою сидел Чегодаш, раздалось рычанье. Огромная чёрная собака с глазами, глядящими сквозь шерсть, словно бы сквозь кустарник, с рыканьем шла на неё.