А затем той же участи подвергался и начальник десятка.

Ибо сказано в «Ясе»:

«Во время мира и среди народа своего ты должен быть подобен смышлёному и молчаливому телёнку, но во время войны будь как голодный сокол, который, едва снимут с него колпачок, немедленно принимается за дело с криком».

У передовых туменов — тех, кто был тараном армии, — кони были защищены кожаными попонами и стальными налобниками. Латы на всадниках были из полированных пластинок кожи, нанизанных ряд над рядом, подобно чешуе. Как чешуя на сгибаемой рыбе, они топорщились, когда монгол, уклоняясь от сабельного удара, склонялся и припадал к шее лошади. И эта кожаная чешуя, вздыбясь, служила татарину не худшей, чем панцирь, защитой от удара мечом или саблей. А иные ещё натирали перед битвой эту кожаную чешую салом, и тогда наконечник ударившего копья скользил. Однако и пластины из стали и серебра, расчищенные до зеркального блеска, там и сям покрывали доспехи монголов — тех, кто побогаче. Сверкали на солнце стальные шлемы, наконечники, наручни, бляхи и пряжки.

Воины же, плохо вооружённые, двигались сзади — дорезывать.

Удушливый запах конского пота, мочи, бараньих полушубков, кошмы, кожаных доспехов, закисших ундырей с кумысом и нечистых, годами не мытых человеческих тел вытеснил окрест Клязьмы и запах хвои и березняка, и запах цветущей липы и свежескошенного сена.

Как бы задыхаясь и вскинув к небу в скорбном бессилии белоснежные руки свои, стояли русские берёзки. «Да что же это? Да докуда же это будет твориться вокруг нас? — словно бы кричали безмолвно они. — А русские, русские где же наши?!»

В Духове затенькала деревянная колоколенка. Царевич Чаган усмехнулся замедленной улыбкой. Тугое, лоснящееся, безбородое и безусое лицо его слегка полуоборотилось, словно шея была тугоподвижпой, в сторону хана Неврюя, который, тоже на копе, стоял по правую руку царевича.

На обоих ханах были золото-атласные шубы нараспашку, несмотря на июльский зной, и усаженные драгоценными каменьями малахаи.

Царевич так и не произнёс того, что собирался сказать князю правой руки, — тот понял его без слов. И Чаган понял, что его поняли, и не стал утруждать себя произнесением слова.

Лицо старого хана, в задубелых морщинах, на которых, словно куски седого лишайника, торчали клочки бороды, осклабилось.

— Петуху, когда он мешает спать, перерезают горло!.. — проворчал Неврюй и, подозвав мановеньем пальца одного из нукеров, послал его зарезать звонаря.

Теньканье колоколенки скоро оборвалось.

И тогда Чаган произнёс:

— Этот ильбеги Андрей спит крепко!.. И не от колокола ему предстоит проснуться!.. Мы захватим его врасплох. Как будто упадём к нему в юрту через верхнее отверстие!.. Мудр Повелитель — не Александру дал он великое княженье! А этот Андрей — кроме как на соколиную охоту да на облаву, пет у него других талантов!..

И Неврюй подтвердил это, рассмеявшись со сдержанной угодливостью.

— Дза! — сказал он. — Ложась спать, не отстёгивай колчана!..

Беседуя с царевичем, хан Неврюй не переставал вглядываться туда, где глыбились зелено-сизые ветлы, обозначавшие причудливое теченье Клязьмы: вся ответственность за этот карательный поход, а не только за одну переправу, — он знал — лежала на нём.

К счастью для хана, перевал через Клязьму сорокатысячного авангарда шёл беспрепятственно, без потерь. Броды и мелкие моста были разведаны ещё прошлым летом, да и сейчас двое услужливых русских: один — мостовщик, а другой — конский лекарь, собравшие эти сведения о переправах под Владимиром, были тут, на месте, в распоряжении огланов, кои ведали переправой, и всякое место, пригодное для таковой, было заранее означено двумя рядами кольев, набитых в вязкое, илистое дно Клязьмы.

Поэтому на сей раз татары отказались от обычных приёмов переправы. Нечего говорить, что не было здесь ни тех плотов из камыша или из брёвен, на коих переплывало по сто и более человек, ни огромных округлых кошелей из непромокаемой кожи, наподобие лепёхи, сложа в ёмкие недра которых всё, что надлежало из воинского уряда, и усевшись поверх, полуголые монголы без потерь переплывали даже и через Волгу. Плавучие эти кожаные вещевые мешки либо привязывались к хвосту плывущего коня, если речка была не широка, либо татарин огребался, сидя на нём, каким-либо греблом. На сей раз даже и маленьких кожаных кошелей не виднелось у репицы конских хвостов, — воины, в полном боевом урядье, даже не слезали с коней: «Клязьма — разве это Аргунь?» Однако уже несколько человек поплатились жизнью за это презренье к реке: соскользнувши с мокрой лошадиной спины, они — или не умея плавать, или задавленные неудержимым навалом коней — быстро пошли ко дну. Это означало, что будет казней весь десяток. Учёт бойцов у монголов был поставлен по десятичному счёту, так что нечего было и помышлять предводителю авангарда, хану Укитье, скрыть гибель троих утонувших от Неврюя, а тому — от царевича Чагана.

Хан Укитья, всегда как бы величественно-полусонный, а теперь с почерневшим от испуга лицом, нёсся на своём саврасом коне для доклада Неврюю.

Встречные конники, завидя Укитью, загодя соскакивали с лошадей, становились обок его пути и, едва только хан Укитья равнялся с ними, падали ничком, показуя, что они целуют прах, попираемый копытами его коня. Но и самому хану Укитье надлежало в свою очередь целовать прах под копытами коня своего начальства, к чему он и приступил поспешно, едва лишь доехав до холмика, на коем стоял хан Неврюй.

Этот надменно принял поклонение младшего, но так как выше его стоящий царевич Чаган виден был на своём белом копе тут же неподалёку, то ему, Неврюю, полагалось, ничего не отвечая младшему, подъехать к тому, кто над ним, и пасть ниц перед Чаганом. Неврюй так и сделал.

Укитья же остановил коня поодаль.

Грозное лицо Чагана обратилось к нему.

— Приблизься, вестник беды! — произнёс царевич.

Хан Укитья, подламываясь в ногах, с посиневшими от страха губами и хрипло дыша, словно бы уже тетива затянулась на его шее, приблизился к царевичу, бросив повод коня одному из телохранителей, и рухнул перед Чаганом на колени. При этом разноцветный свой шёлковый пояс старик повесил себе на шею, обозначая этим полисе отдание себя на волю принца.