По свидетельству польского дворянина Маскевича, жечь Москву поручено было двум тысячам немцев и отряду польских гусар... Деревянный город запылал мгновенно. «Пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день, а горевшие дома имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду».

Довольные тем, что выжгли «крамолу» в Москве, завоеватели решили, что им удастся сломить волю русских послов. С этой целью была составлена боярская грамота, предписывавшая послам подчиниться королевской воле. Среди бояр нашлись предатели, и среди них самым рьяным сторонником польской силы был боярин Салтыков, первый «зачинатель злу». Он подвигал на злодеяние и поляков, кричал во время пожара: «Огня! Огня! Жги домы!» Таким усердным было его рвение, что он велел поджечь и собственный дом: не жалко, лишь бы сгорела Москва.

Однако среди князей труднее было найти польских союзников. Князей Ивана Воротынского и Андрея Голицына взяли под стражу и силой заставили приложить руку к боярской грамоте. Сломить волю патриарха Гермогена, однако, не удалось.

— Я таких грамот не благословляю и прокляну того, кто их напишет! — твёрдо заявил он.

Боярин Салтыков бросился на него с ножом. Гермоген осенил его крестным знамением и громко произнёс:

— Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа! Будь ты проклят в сём веке и в будущем!

Салтыков, наверно, не раз вспомнил об этом проклятии, когда был убит его любимый сын Иван.

Раздосадованные отказом патриарха поставить подпись на боярской грамоте, поляки отправили гонца с этой грамотой в королевский стан. В запасе у них были хитрые аргументы в пользу боярской грамоты. На этот раз доводом было привезённое дьяком Чичериным известие о гибели Тушинского вора.

Послов вновь позвали на переговоры. На этот раз к ним вышел вельможный пан, воевода Яков Потоцкий. Он объявил:

— По великому Божьему соизволению королевским счастием убит злодей тушинский, прозываемый Вором!

Послы склонили головы в почтительном молчании перед «счастием королевским», всё на самом деле хотя свершилось своим ходом: Вор был убит из чувства мести. Когда по его приказу был утоплен царь Касимовский, князь Пётр Урусов поклялся отмстить его за смерть. Он позвал самозванца на охоту, убил его и бежал в степь. В отместку казаки, верные самозванцу, побили татарских мурз и разграбили многие татарские дворы. Тем эта история и кончилась. Хотя и родился новый «царевич», сын Марины и Лжедимитрия, но кто взялся бы именем младенца собирать новое войско и вести его на Москву!

После Потоцкого торжественную речь повёл пан Сапега. Сначала он прочёл боярскую грамоту и сказал:

— То, о чём мы говорили с вами на съездах, Дух Святой внушил и вашим боярам! Или не в тех же самых словах они велят вам исполнить то, чего мы от вас требовали? Значит, сам Бог открыл им это!

Сапега обвёл взглядом послов.

— Я не вижу среди вас Филарета.

Послав слугу узнать о здоровье русского владыки, Сапега обратился ко князю Голицыну. У него была репутация человека непоследовательного, он, случалось, крамольничал в синклите. Сапеге было о том известно, и сейчас он смотрел на князя, явно рассчитывая на его сговорчивость.

Василий Голицын, видимо, угадал мысли Сапеги. Он слегка откинул назад гордую красивую голову и ответил с некоторой галантностью, которая на Руси ещё не вошла в моду:

— Пожалуйте, моё челобитье безкручинно выслушайте идо королевского величества донесите. Вы говорите, чтоб нам слушаться боярского указа: в правде их указа слушаться я буду и рад делать, сколько Бог помощи подаст, но бояре должны над нами делать праведно, а не так, как они делают. Отпускали нас к великим государям бить челом патриарх, бояре и все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я и не поехал бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, священного собора и не по совету всех людей Московского государства.

Сапега слушал его с таким видом, словно каждую минуту собирался оборвать, но сдерживался. Он хотел что-то сказать, но его опередил дьяк Луговской:

— Это от бояр к нам первая немилость, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том великое сомнение и скорбь: чтоб от того кровь христианская вновь не пролилась! Другая к нам боярская немилость: в наказе написали и бить челом королю велели, чтоб королевское величество от Смоленска отступил и всех своих людей из Московского государства вывел, и бить челом о том нам велено накрепко.

Помолчав немного, дьяк добавил:

— А бояре нам не указ. Мы отпущены из Москвы не от одних бояр и должны отчёт давать сначала патриарху и властям духовным. На том и стоять будем.

Сапега почувствовал знакомый приступ раздражения, но снова сдержался. Руки его дрожали. Почему так упёрлись проклятые послы! И почему самое трудное достаётся ему? Какой сумрачный день! Резкая туманная сырость на дворе, казалось, проникала в окна.

Он отпустил послов и, проводив их на крыльцо, сказал: