Избрание первого из Романовых — Михаила Фёдоровича — это своеобразный прецедент в мировой истории. Где, в какие века, в какой стране случалось такое, что из двух представителей одной семьи, соединённых самыми близкими, кровными узами, младший, сын, зван на царство, а отец — пленник в чужой стране, пленник короля, сына которого он обязан был крестить в православную веру и привезти государем в собственную страну, и оба, и отец и сын, крест на том целовали.

Можно неоднократно задавать один и тот же вопрос, почему избрали именно Михаила Романова, пусть связанного родственными узами с предыдущей династией, но в свои семнадцать лет ничем не примечательного? Почему он, тихий, покорный чужой воле — особенно материнской, начисто лишённый честолюбия, удержался на троне в тяжелейшую для Руси эпоху (польская интервенция, шведская оккупация, восстание Заруцкого на юге)? Ведь в подобных условиях зашатался трон и Годунова, и Василия Шуйского.

Филарет-отец не без оснований опасался за сына. Для семнадцатилетнего юноши сам факт избрания был полной неожиданностью. Боязнь, испуг, страх переполняли его робкую душу. Позлее Филарет с гордостью узнал о достойном и твёрдом слове своего сына. С «великим гневом и плачем» ответил он послам Земского собора: «Отец мой, митрополит Филарет, теперь у короля в Литве в большом утеснении, и как сведает король, что на Московском государстве учинился сын митрополита, то сейчас же велит сделать над ним какое-нибудь зло. Без благословения отца моего мне на Московском государстве быть нельзя».

В Варшаве Филарет жил у Сапеги, непримиримого врага русского государства, и именно в его доме проходили все встречи митрополита с посланцами сына-царя. Прочитав послание Михаила, Филарет спросил:

— Вы подлинно говорите, что сын мой учинился у вас государем не по своему хотению, а изволением Божиим да вашим принуждением?

Посол вежливо ответил на это:

— Сделалось то волей Божией, а не хотением сына твоего.

Филарет помолчал немного, затем, обратившись к Сапеге и присутствующим в комнате полякам, сказал:

— Как было то сделать сыну моему? Остался сын от меня молодым, всего шестнадцати лет, и без семьи: нас только и осталось — я здесь да один брат мой в Москве, Иван Никитич.

Сапега вытерпел всю эту сцену, но под конец, не выдержав, ответил грубо, хотя в его словах всё же была доля правды:

— Посадили сына твоего на Московское государство одни казаки-донцы.

Слушать такое не пристало московскому послу, особенно в присутствии отца русского государя:

— Что ты, пан канцлер, такое слово говоришь! То сделалось волей и хотением Бога нашего. Бог послал своего святого духа в сердца всех людей.

Но Лев Сапега не был бы Львом Сапегой, если бы язвительно не добавил:

— Ещё где-то у вас ненастоящий государь! Два у вас государя — один на Москве, а другой здесь — Владислав-королевич: ему вы все крест целовали.

Последовало тягостное молчание. Его прервал пан Олешинский:

— Весной пойдёт к Москве королевич Владислав, а с ним мы все пойдём Речью Посполитой. Королевич сделает вашего митрополита патриархом, а сына его — боярином.

Это было сказано как бы между прочим, будто речь шла не о Филарете и его сыне-царе.

Сдерживая возмущение, по возможности твёрдо Филарет ответил:

— Я в патриархи не хочу.

Когда король Сигизмунд приказал Филарету написать сыну грамоты, нужные для Польши, Филарет столь же решительно отказался. Вообще поведение Филарета после избрания сына резко изменилось. Об этом свидетельствует и поляк Гридич: «Как сведал Филарет, что сын его учинился Государем, то стал на сына своего надёжен, стал упрям и сердит, к себе не пустит и грамот не пишет».

Тем не менее начало было положено, и последовали долгие и тяжкие переговоры о мире. Они шли с переменным успехом. А пока в феврале 1617 года был подписан вечный мир со Швецией.

Вернув Новгород и заставив шведских королей навсегда отказаться от трона Рюриковичей, русское государство уступило Швеции ряд городов (Ивангород, Копорье, Орешек), что лишало его выхода к Балтийскому морю. Но этот мир был тогда необходим ввиду враждебных действий со стороны Польши.

Два месяца спустя, в апреле 1617 года, королевич Владислав предпринял первую попытку похода на Русь. Благословляя его, архиепископ-примас Варшавы сказал:

— Мы не только станем молить Господа Бога, чтобы он благословил ваше королевское высочество в этом деле, но также, если окажется нужда в дальнейших пособиях, будем стараться, чтоб республика наша помогала вам; только, ваше высочество, старайтесь направлять дела к её благу.

На что Владислав ответил:

— Я иду с тем намерением, чтобы прежде всего иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру, в какой воспитан и утверждён. Славной республике, которая питала меня доселе и теперь отправляет для приобретения ещё большей славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность.

Позднее королевич вынужден был рассылать по всем русским городам грамоты, где говорил, что советники Михаила Романова утверждают, что он-де идёт «на истребление православной веры», а у него этого «и на уме нет».