– Ты что молчишь, язык проглотил или разговаривать не умеешь? – спросил Сталин.

– Я умею только слушать и делать, – говорю ему.

– Маладец, – после некоторого раздумья сказал Сталин, – тогда молчи и слушай. Это знаем только ты и я. Если хоть слово проронишь любому начальнику или под пытками, то считай, что тебя на этом свете уже нет.

В знак согласия я кивнул головой.

– Тебе будет выдан документ о том, что всё, что ты делаешь, ты делаешь в интересах СССР и по личному приказу товарища Сталина. Все органы, организации и командиры всех степеней должны оказывать тебе всемерную помощь. Справка именная, с твоей фотографией, государственной печатью и моей подписью. Твоя задача – сдаться в плен к немцам и добиться личной встречи с Гитлером. Передайте ему, что я предлагаю провести личную неофициальную встречу в районе Орши с обеспечением безопасности представителям двух сторон, для чего отправить вместе с тобой полномочного представителя для решения организационных вопросов. Задача ясна?

Я кивнул головой.

– Ступай. От тебя очень много зависит.

Сталин повернулся и вышел. Вышел и я. Генерал НКВД снова провёл меня во флигель, где уже ждал фотограф. Магниевая вспышка. Чай с бутербродами. Через полчаса фотограф принёс мою фотографию. Довольно приятная внешность. Здесь же генерал приклеил мою фотографию в отпечатанную на машинке справку и почти бегом убежал с ней в усадебный дом. Вернулся спокойно. Передал мне справку и ушёл.

Справка на двух языках – русском и немецком. Получается, что с этой минуты я предоставлен сам себе. У меня нет начальников, кроме товарища Сталина. А впереди ждёт неизвестность, а, может, и смерть, если немцы мне не поверят. Просто шлёпнут как авантюриста и «никто не узнает, где могилка моя».

Маршал, командующий Западным направлением, без разговоров и расспросов дал мне порученца, с которым я выехал в расположение передовых частей, ведущих оборонительные бои на направлении Орши. По распоряжению порученца одна из оборонявшихся рот покинула свои позиции и отошла вглубь обороны стрелкового батальона метров на пятьсот. Артиллерия была готова сосредоточить весь огонь в случае атаки немцев на покинутые позиции. Но атаки не последовало. Немцы почувствовали какой-то подвох и ждали наши действия.

Где-то в полдень я вышел из окопа с поднятыми руками, белым флагом и направился в сторону немецких позиций.

Немцы были ошарашены. Так же был ошарашен порученец командующего Западным направлением, которому я сказал, что от длины его языка будет зависеть продолжительность его жизни.

Немецкому офицеру я показал немецкую часть моего удостоверения и сказал, что должен быть немедленно доставлен к командующему группой армий «Центр».

Васильковые петлицы и золотая змейка на синем поле щита на рукаве моей гимнастёрки действовала на них завораживающе. При мне немецкому капитану доложили, что рота русских вновь заняла свои позиции, о чём он немедленно доложил по телефону командиру полка.

Ходами сообщения меня доставили в штаб батальона, где уже были офицеры гестапо.

Один из них, показав на мою эмблему на рукаве, спросил, что это такое. Я показал на его руны на петлицах и сказал, что это эмблемы русского гестапо.

Когда мы ехали в штаб группировки, один из гестаповских офицеров спросил, что у меня в кобуре. Я ответил, что там пистолет, Тульский Токарева.

– Как пистолет? – удивился старший из гестаповцев с петлицами оберштурмбанфюрера (две серебряные полоски и четыре квадратных звёздочки). Сидевший рядом со мной офицер открыл кобуру и достал мой пистолет.

– У вас есть ещё оружие? – спросил старший.

– Нет, – ответил я.

Обыскивать меня не стали, учитывая то, что я должен сообщить что-то важное командующему группой армий.

Вместо командующего я был доставлен к руководителю службы безопасности «фельдгестапо» по группе армий, группенфюреру СС. Ему я сказал, что буду говорить только с командующим наедине. И промедление будет негативно воспринято высшим руководством рейха.

Не знаю почему, но я держался очень спокойно, можно сказать, даже нагло, совершенно не заботясь о том, что будет со мной. Я выполнял важное поручение в интересах обеих воюющих сторон, что понимали и мои конвоиры.

В Рейхе, как и в СССР, существовали, да и сейчас существует многоканальная система поступления информации наверх. Это – органы безопасности, партийные органы, органы исполнительной власти и просто стукачи, имеющиеся в каждой конторе и которые по своей инициативе или по указанию оперработника бегут к своему начальнику, чтобы проинформировать о любом событии или происшествии.

Я не был военнопленным в прямом понимании этого термина. Скорее я был парламентёром в период ожесточённых боев на советско-германском фронте. Моя свобода в пределах отведённого мне помещения не ограничивалась. Обращение со мной было уважительное и питание, можно сказать, по высшему разряду.

Командующий, генерал-фельдмаршал встречался со мной в присутствии группенфюрера СС, как уполномоченного Гиммлера.

– Я слушаю вас, – сказал генерал-фельдмаршал.

– Я личный посланник руководителя СССР товарища Сталина к рейхсканцлеру Германии Гитлеру, – сказал я. – Я уполномочен только ему устно передать личное послание товарища Сталина.

– Насколько мы можем доверять вашим словам? – спросил фельдмаршал.

– Настолько, насколько это сказано в моем удостоверении, – ответил я.