А один раз он сказал мужикам на покосе, когда те пережидали жару в холодке:

— Был на земле всего один справедливый и добрый царь. Народ — кушаны жили в давнюю древность. Был у них царем пастух. Такой же простой мужик, как мы с вами. Звали того царя Васишкой.

Мужики от хохота в траву попадали:

— Ха-ха-ха, царь Васишка!

— Ну, такие имена у них были: Хавишка, Канишка, Васишка, — пробовал объяснить Василий.

Но с того дня прилепилось к Василию Утину — «царь Васишка». Даже как-то подходило к нему это прозвище: низенький, карагазистый, с морщинистым синеглазым лицом.

— Свиньи огород весь посрыли, — сказала тихая Мотря, когда Василий Утин пришел домой, — улей своротили.

— Откуда они взялись, свиньи-то? — удивился Василий.

Огород Утиных был аккуратно и крепко загорожен, а двух своих кабанов Василий держал в надежном засадке.

— Да ить откуда? Ребятишки балуют, доску выдрали из заплота. Ганька Бутаков с Мишкой Зыковым вчера возле городьбы крутились.

— Это они нарочно пакостят! — рассердился Василий. — У самих во дворе трын-трава, и чужой ухоженный двор видеть спокойно не могут. Отец — пьяница, все время злой ходит, и сын растет такой же варнак! Счас только видел Бутакова Ивана: ему опохмелиться нечем. Дай пять рублей, и все! Чуть в драку не лезет.

Лицо у Мотри задумчиво-тихое, она никогда не сердится. Будто тоскует молча и все время думает. Может, о детях тоскует — детей у Мотри с Василием не было, хотя и прожили они вместе двадцать с лишним лет.

— Не от добра, наверное, пьет Иван-то Бутаков, — сказала Мотря. — В нутро глянуть — у кого болячка, а у кого рубец от беды. А никто в нутро-то не смотрит. За Ганьку Иван-то переживает. На гармони играть Ганька шибко способный. Учить его Иван повез в город, а там не взяли. Он и пьет теперь.

Василий Утин и сам помнит эту историю. Чуть ли не с пеленок Ганька начал терзать гармошку: Иван мехи тянет, а Ганька на кнопочки давит. В пять лет уже во сне «цыганочку» наяривал. В концертах участвовал вместе со взрослыми. Откуда что и бралось: услышит хорошую песню по радио, и тут же сидит подбирает ее на гармошке. Ну, Иван Бутаков и решил, что быть ему в большом почете и славе через Ганьку; учить его в областной город повез, в музыкальную школу, А там говорят: школа-то, мол, для местных, для детей горожан, это как будто добавок к обычной школе. Вот, мол, колхоз ваш разбогатеет, у себя в деревне построите детскую музыкальную школу. Иван водил Ганьку за руку по кабинетам разных начальников — ему там то же самое говорят: нельзя! Иван злой вернулся — напился, кричал: они, дескать, пузаны, только о своих думают, а до народных талантов им дела нет — навоз в коровнике вороши или в колхозной агитке по станам пиликай — на большее не надейся!

С тех пор и пошел пить.

— Говорить все можно, — возразил Мотре Василий, — но я их все равно не пойму, пьяниц-то. Обида у них! Вот тракторист Митька наглотался молочка от бешеной коровки да бабке Михайловской угол дома разворотил трактором. Вот это — обида! Куда деться теперь старухе-то? Изба на один бок окурнулась.

— Ничего-о, — мирно сказала Мотря, — наладит Митька, он работящий, мастеровой мужик. Наладит избу. Еще лучше будет.

От голоса и взгляда Мотри тянуло покоем, Василий тоже утих и посветлел духом, перестал серчать, «Как в саду ясном возле нее, — подумал он про Мотрю, — только вот худо — детей у нас нету. Тогда бы вовсе — не жизнь, а малина с такой-то бабой!»

А вслух Василий спросил:

— Доски-то к заплоту прибила, што ль?

— Да сразу прибила. И улей на место поставила.

Василий снял с надпечка фанерный чемоданчик с тетрадками и вырезками про царскую жизнь. Открыл. Под кипами бумаги в углу лежал берестяной чумашек, набитый бумажными деньгами. Там их было тысячи три, а может, больше. Василий и сам точно не знал — сколько. Тут же лежала сберегательная книжечка — серая, с гербом, — и в ней тоже красовался длинный рядок цифр в графе «Сумма вклада». Помаленьку набегало — разные там дополнительные и премиальные, В сельпо каждый год кабана сдавали, а то и бык подрастал — хороший получался прибавок. А тратиться некуда — мед свой, ягода, огородина всякая. Домовитая Мотря понимала толк в домашнем хозяйстве. Складно у нее это все получалось. «Как в саду ясном», — опять подумал Василий Утин про Мотрю.

— Чего тебе из Москвы привезти? Заказывай.

Василий даже карандаш в руки взял — черкнуть для памяти.

— Чаю купи индейского. Да, может, платок пуховый увидишь, теплый.

— И все?!

— А чего еще?

— Ну, это… шелка, бархаты…

— Смолоду не носила, а сейчас ни к чему, — задумчиво сказала Мотря. — Сестрины обноски донашивала, какие шелка! А в войну юбка на мне из мешковины была, обутки из сыромятины.

Василий жалел Мотрю: и молодость в нужде прошла, и детей нет. Мало радости! Только в песне и отдохнет человек, но и петь Мотря была не горазда.

— Я тебе криплин привезу на платье. Шубу куплю цигейковую! Криплин, говорят, нынче в моде.

— Да сядь ты! Куда я в шубе-то; поросят кормить? Себе чего-нибудь присмотри.

В окно постучал посыльный — зовут Василия в контору, получить на дорогу деньги. Выписали ему на билет в обе стороны да к тому еще суточные.

— Ишь ты! — удивился Василий. — На питание, значит…

Новенькие деньги приятно хрустели, холодили карман.

— Ушами не хлопай там, — напутствовал Утина председатель колхоза. — ВДНХ — это наука, брат! Мотай на ус. С народом знакомься. Узнавай, у кого скот попородистей, нельзя ли на племя купить. Добрая порода — сила!