Шрифт:
При сём вопросе украдкою обратил я к Лизавете Романовне глаза свои, ища одобрения читанным виршам, а может и не только им, впрочем, это неважно. Она казалась изумлённою и в то время, как я принимал дань моему поэтическому гению от учителей и офицерства, написала грифелем на аспидной досочке, с которою никогда не расставалась: «Давно ли складываете вирши?»
Я отвечал было утвердительно, но был тотчас жестоко угрызён собственной совестью и прибавил письменно же, чтобы другим не в примету было:
«Слышанные вами вирши писаны господином Державиным. Ему родиться в 1743 году, он станет знаменит. Сейчас представлю вам другие вирши его, лучше первых».
– Хотите ли, господа офицерство, ещё виршей?
Встретив одобрение, я встал и как мог лучше продекламировал:
«Рафаэль! живописец славный,Творец искусством естества!Рафаэль чудный, бесприкладный,Изобразитель божества!Умел ты кистию свободнойНепостижимость написать, —Умей моей богоподобнойЦаревны образ начертать.Изобрази ее мне точноОсанку, возраст и черты,Чтоб в них я видел и заочноЕе и сердца красоты,И духа чувствы возвышенны,И разума ее дела:Фелица, ангел воплощенный!В твоей картине бы жила.И зрел бы я ее на тронеСедящу в утварях царей:В порфире, бармах и короне,И взглядом вдруг одним очейОбъемлющу моря и сушуВо всем владычестве своем,Всему дающу жизнь и душуИ управляющую всем.Чтоб свыше ею вдохновенныМурзы, паши и визири,Сединой мудрости почтенны,В диване зрелись как цари;Закон бы свято сохранялиИ по стезям бы правды шли,Носить ей скипетр пособлялиИ пользу общую блюли.Она б пред ними председала,Как всемогущий царь царей,Свои наказы подтверждалаДля благоденствия людей.Изобрази ты мне царевнуЕще и в подвигах других:Стоглаву гидру разъяреннуИ фурий от земель своихЧтобы гнала она геройски;Как мать, своих спасала б чад;Как царь – на гордость двигла войски;Как Бог – свергала злобу в ад.Чтобы ее бесстрашны войски,От колыбели до седин,Носили дух в себе геройский,И отрок будто б исполинВрагам в сражениях казался;Их пленник бы сказал о них:«Никто в бою им не равнялся,Кроме души великой их».Из уст ее текла бы сладостьИ утешала стон вдовиц;Из глаз ее блистала б радостьИ освещала мрак темниц;Рука ее бы награждалаПрямых отечества сынов;Душа ее в себе прощалаНеблагодарных и врагов.Приятность бы сопровождалаЕе беседу, дружбу, власть;«Бросай кто хочет, – остры стрелыОт чистой совести скользят;Имея сердце, руки белы,Мне стыдно мстить, стыднее лгать;Того стыднее – в дни блаженныЗа истину страшиться зла:Моей царевной восхищенный,Я лишь ее пою дела».Но что, Рафаэль! что ты пишешь?Кого ты, где изобразил?Не на холсте, не в красках дышишь,И не металл ты оживил;Я в сердце зрю алмазну гору,На нем божественны чертыСияют исступленну взору:На нем в лучах – Фелица, ты»!– За государыню-матушку, господа офицерство – ура!
– Виват! – закричали все, – Виват государыне-императрице! Я вторично глянул на Лизавету Романовну. Она сидела опустя голову и грифелем выводила на досочке вензель. Я вгляделся – то был вензель графа N – первого предмета её привязанности. Теперь граф, опасаясь, что несчастья Лизаветы Романовны, коснутся и его, за границей, в родной Саксонии, но, конечно, при благоприятном течении событий, не замедлит вернуться. Верно, будет вызван самой Лизаветой Романовной. Если бы то было в силах моих, граф бы сидел подле неё теперь же на этой бедной свадьбе, среди этих простых людей, пожалуй, и в качестве её жениха – только бы увидать радость, признательность, доверие в её взорах.
Огорчённый печалью Лизаветы Романовны, я задумался, и не вдруг услыхал требования от меня ещё стихов.
– Полно чиниться, любезный Кондратий Романович, – не унимался инженер Карповицкий, – складываете столь изрядные вирши и прячете их под полою.
– Увы, господа, вирши – не мои. Но их составитель ещё более скромен, нежели декламатор – ни за что не желает быть объявлен. Я поклялся ему сохранить тайну.
– Круг Кондратия Романовича всегда витают тайны, – заметил Жильцов, подмигнув друзьям, – но ежели имя стихотворца и тайна, самые стихи услыхать не возбраняется?
– Подчиняюсь, государи мои.
«Я милость воспою и судИ возглашу хвалу я Богу;Законы, поученье, труд,Премудрость, добродетель строгуИ непорочность возлюблю.В моем я доме буду житьВ согласьи, в правде, в преподобьи;Как чад, рабов моих любить,И сердца моего в незлобьиОдни пороки истреблю.И мысленным очам моимНе предложу я дел преступных;Ничем не приобщуся к злым,Возненавижу и распутныхИ отвращуся от льстецов.От своенравных уклонюсь,Не прилеплюсь в совет коварных,От порицаний устранюсь,Наветов, наущений тайных,И изгоню клеветников.За стол с собою не пущуНадменных, злых, неблагодарных;Моей трапезой угощуПравдивых, честных, благонравных,К благим и добрым буду добр.И где со мною ни сойдутсяЛжецы, мздоимцы, гордецы, —Отвсюду мною изженутсяВ дальнейшие земны концы,Иль казнь повергнет их во гроб.Чтением этим я угодил окружающим более прежнего, а Жильцов с одушевлением убеждал меня преподнести вирши самому губернатору, под видом оды. «Он сам – точно с натуры писано» – переговаривались мои доброхоты.
– Назовите сии вирши «Праведный судия» – подсказал канцелярист Теплаков, – или «Нелицемерный судия».
– Вы правы, Александр Семёнович, поэт так и назвал эти вирши: «Праведный судия».
С тех пор не раз читывал я Державина, Ломоносова и Сумарокова перед Лизаветой Романовной и неразлучной её Федосьей. Конечно, хотя я и весьма увлекался перечисленными поэтами, на память знал далеко не всё, да иногда и перевирал, и сокращал то, что читал, но слушательницы мои, разумеется, не могли того приметить. Часто казалось мне досадным, читывать только чужие стихи, и я пытался составить собственные, но что они были в сравнении со строками помянутых авторов!
«… манит меня сия чудесна тайна,и радостью дарит необычайной,гласит она «отдай всё – и пребудет,себя сгуби – и не убудет».Кончаю я постылую разлуку,Откладываю я сердечну муку,Как долог, скушен, сер был век унылый,Но как искрится он перед могилой!Увижу тень заветну, милые черты,Воскликну в счастье я:«Там парадиз, где ты!»Я не читывал и не показывал своих стихов, хотя мне приходила в голову мысль выдать их за неудачные вирши Сумарокова. Но представляя себе, что должен буду хитрить в глазах Лизаветы Романовны, я так бывал поражён страшной картиной изобличения моего, которое казалось мне неминуемым, что всякий раз удерживался от своего желания.