По дороге, улучив момент, когда Дженнет на минутку оставила нас, он поведал мне, что вся методология (-n) — мерного пространства строится на неверном допущении конгруэнтности Т-функций; тогда как они, увы, не конгруэнтны, что он и доказал.

— В плюсовом поле они и не могут быть конгруэнтными, — спокойно ответствовал я («Настал момент, милорд, настал!»), — но дело-то в том, что надо рассматривать не просто (-n) — мерный «булыжник», а пространственно-временной континуум. «Булыжник», как и все остальное в нашем тварном мире, существует во времени, а не вне его. Как только ты вводишь минус в описание Т-пространства, выскакивает, независимо от тебя, минус и при аргументе t. «Булыжник» моментально оживает и наполняется теплом… А у тебя время отсутствует! За отрыв пространства от времени тебя в прежнее время из партии бы выгнали, коллега. За то, что прешь против диалектического материализьма.

— Я не был никогда в партии, — ошарашенно буркнул вмиг отрезвевший Савва и посмотрел на меня. И вдруг возвестил: — Кажется, я зря приехал, шеф… Это ж все меняет!..

— А то! — сердито бросил я.

За десертом они с Дженнет внезапно заговорили о Боге и дьяволе, об их существовании, об их необходимости, ибо без них не понять тайны бытия. Я же потихоньку отчалил на диван в дальнем углу и заснул.

Мне приснился отец Литвина. В своем сером пыльнике он, не обращая внимания на зашедшегося в лае и рвущего цепь Сысой Псоича, шагал металлическими шагами по нашему двору, прямо по цветочным грядкам, по баб Катиным ирисам, к дому и что-то кричал беззвучно, разевая страшный, жабий рот и грозя мне, стоявшему на крыльце, безжизненным протезом руки, одетым в черную кожу.

Когда я проснулся, в столовой было пусто и притемненно; за окнами зияла темнота; похоже, что был глубокий вечер; может быть, ночь. На стене тускло светили несколько бра. На пустом неубранном столе с остатками десерта мерцали бокалы и бутылка недопитого бургундского. Издалека доносилась фортепьянная музыка. Я прислушался: Брамс… Значит, играл Савва. Он любил Брамса и сонаты Бетховена и играл их замечательно.

«Савва, милый, ты все понял и спасен, и я могу возвратить в тир украденный пистолет. Тебе повезло».

Я не просто восстал от послеобеденного сна. Я проснулся от дурмана жизни, очутившись в действительности.

В этой живой действительности я был отделен от остальных людей разгаданной мною тайной бытия, о которой с таким увлечением говорили Савва и Дженнет.

Не жди, любезный мой читатель, разгадки тайны бытия, оформленной в слова и в звуки. Это было бы слишком легкое решение, указывающее на ошибку.

Я чувствовал в теле необыкновенную легкость и мальчишескую бодрость. Я налил себе из кофейника остывший кофе, выхлебнул его одним глотком и отправился в свой аппартамент в теплых тонах. Я уже ориентировался в этом странном доме.

В аппартаменте я вернул в свои карманы все, что накануне под взглядом Дохляка выложил из них (паспорт я забрал утром, отправляясь к нотариусу), и накинул свой бутиковый ватерпруф. Анемоны оставались такими же свежими, какими они были вчера. Но комната — вполне пустой; никаких призраков Толстухи Маргрет в розовом платье…

Цифры номера телефона Светы Соушек сам собой возник в голове. Даже голосом ее произнесенный, словно она только что мне его протараторила. Стоя посреди безжизненной комнаты, которую я, по сути, уже покинул, я решительно натюкал Азовск: сообщить, что я не приеду.

Мне ответил мужской голос.

— Але!

Я попросил к телефону Светлану.

— Какую еще Светлану? Может быть, Светлану Афанасьевну? — грубо спросил голос.

Этот голос с характерным пришепетыванием и пришамкиванием был мне знаком. Знаком, черт подери!! У меня сердце заколотилось бешено: я догадался, что говорю с твоим сыном, Литвин. Твоя плоть и кровь, гад! Как я сразу не сообразил, куда звоню!!

— Пусть будет Светлану Афанасьевну, — злобно сказал я. — Я не знаю ее отчества. Для меня она Света. Мы с ней учились в школе в одном классе. Это профессор Тимаков из Москвы!

Встречи не будет, так что ты напрасно шебуршишься, почему-то сердитым голосом, словно я был в чем-то виноват, сообщила мне Света. «В чем дело, в чем дело? Умер сегодня ночью Сан Саныч, вот в чем дело!» И она бросила трубку.

Я, что ли, в том виноват, дуреха?.. Я, видите ли, «шебуршусь»! Ничего себе! Однако мимо, мимо… Все это уже пустое, профессор. И ты, Литвин, и твой сын, и Света — пошли вы все куда подальше!.. Weiter, weiter, как говаривал Ильич: дальше, дальше!

Шура-в-кубе умер… Какое странное совпадение, однако.

Я спустился на этаж ниже. Брамс несся из большой голубой залы, так называемой «музыкальной», с роялем. Савва играл «со сдержанной страстью», что ему всегда удавалась, когда он был в ударе; Дженнет, невероятно красивая в своем карминном бархатно-парчовом вечернем платье, стояла, облокотившись о крышку рояля; ее неожиданно серьезное, печальное и встревоженное лицо обращено было не на Савву, как я ожидал, а куда-то вдаль… Я поспешно отступил вон: если бы Дженнет обнаружила меня, это серьезное лицо не обещало мне легкого отступления.