Так разговор обер-прокурора с императором перешёл с увеселительного путешествия – на кругосветный поход государственной важности. Правда, случилась в разговоре неожиданность.

– Вот смотри, – Александр Павлович широко указал на карту, что развёрнутой лежала на столе, – белым-бело! Робкие контуры, не более. Здесь Камчатка, здесь Сахалин, и там тоже подданные наши живут… Но до конца никому не ведомо, как выглядят сии земли. А на юге, рядом совсем – Япония. Сосед ближайший. Почему же у нас отношений с японцами нет?

Ни у кого до сих пор с Японией дипломации не получалось, говорил молодой император. Но если из Европы глядеть, Япония – другой конец света. Сидят японцы на своих островах, сами оттуда никуда – и к себе никого не пускают.

– Впрочем, как раз в последнее время купцы наши жалуются, что людишки японские тихой сапой стали русских людишек теснить, – добавил государь. – Перебираются морем и селятся по нашим берегам, где захотят. Зверя бьют, рыбу ловят – вроде как на своей земле. И дохода казне никакого, один убыток. И до смертоубийства всё чаще дело доходит…

Резоны молодого императора были Николаю Петровичу понятны. При государыне Екатерине Великой крепко встала Россия на Чёрном море – вот и желал теперь Александр Павлович по примеру бабушки своей навести порядок на Дальнем Востоке империи. Желал в историю войти не только как первый Александр на российском престоле, но и как первый европейский монарх, утвердившийся на краю света. Там, куда даже тёзка его, великий Александр Македонский, не добрался.

Честолюбивые замыслы государя оказались намного более обширными, чем предполагал Резанов. Заводя разговор о Русской Америке, обер-прокурор имел в виду инспекцию тамошних поселений и свой денежный интерес. А предложение получил – стать первым послом в Японию.

– Это трудный подвиг, государь, – промолвил озадаченный Николай Петрович. – Не знаю, по силам ли… Жизнь моя тягостна, и я готов каждодневно жертвовать ею во благо отчизны, однако она пока нужна детям.

Император ободряюще положил ему руку на плечо:

– Верю в тебя! Таких людей, как ты, у нас немного. Сам посуди: можно ли найти лучшего посланника? С младых ногтей служишь верой и правдой – сперва бабушке, потом отцу, теперь мне… А детей твоих мы покровительством не оставим, будь благонадёжен.

– Этого больше чем достаточно. Других милостей и наград за подвиг свой не жду, – с поклоном осторожно сказал Резанов.

– Ну-ну, – Александр Павлович погрозил пальцем на его хитрость, – казнить или миловать, награждать или нет – воля твоего государя. Так что позволь мне самому решать. А ты принимайся за дело, раз уж так желаешь послужить. Время летит быстро!

С того памятного разговора в государевом кабинете время действительно полетело быстро – куда быстрее прежнего. Николай Петрович окунулся в подготовку посольства, участвуя притом в хозяйственных делах будущего путешествия и не оставляя прежних занятий.

Он не заметил, как промелькнул остаток осени. Меньше обычного тяготился несносной петербургской зимой. А как лёд с Ладожского озера весной прошёл по Неве в Финский залив и на главной столичной реке установилась навигация – суматоха со снаряжением экспедиции поглотила вообще всё время и все мысли без остатка. Измученный Николай Петрович стал совсем плохо спать, и ночами его мучили кошмары о смерти жены вперемешку с ужасами дальнего похода: видения собственной размозжённой головы сменялись холодом цепких щупалец морских чудовищ, которые опутывали прикорнувшего обер-прокурора и тянули в чёрную океанскую глубину.

Теперь в Петербург пришёл май. Всего ничего оставалось Резанову пробыть в столице. А потом – прощайте, невские берега; прощай, прежняя жизнь!

Прощай надолго. Может статься, навсегда.

Когда Фёдор Иванович Толстой – полупьяный, в растерзанном сюртуке – добрался от князя Львова до дому, там его встретил Фёдор Петрович Толстой.

Кузены вместе учились в Морском кадетском корпусе и в преддверии выпуска вскладчину снимали убогую квартиру на Васильевском острове. Нерадивый пасмурный слуга, тоже один на двоих, долго ворчал, принимая у Фёдора Ивановича загубленную одежду.

– И где же тебя так угораздило? – спросил кузен.

Фёдор Иванович ответил не сразу, затягивая интригу и всё ещё гордясь поездкой через весь Петербург в княжеской карете. Сперва он запахнулся в старый шёлковый халат, давным-давно привезённый каким-то родственником из персидского, что ли, похода. Затем повалился на диван, с громким чмоканьем раскурил длинную трубку, и уж только когда в полутёмной, окнами во двор, комнате заклубился вонючий дым от дешёвого табака, – только тогда Фёдор Иванович, покусывая янтарный мундштук, поведал кузену о своих приключениях.