Шрифт:
Все это свидетельствует о ранней предрасположенности к профессионализму. Но имеет и обратную сторону медали. Поскольку не только способствует написанию помеченных незаурядной одаренностью стихотворений, но с легкостью вписывает самого автора в институциональную составляющую гиперреальности. Профессионализм и гиперреальность лежат в одной плоскости. Корреляция профессионализма и символического обмена очевидна. И эта корреляция проделывает с Сергеем Строканем одну из своих классических разводок.
Будучи родом из провинциального украинского города, он поступает в ИСАА – один из престижнейших отечественных столичных вузов, с успехом заканчивает его и получает назначение на работу в Шри-Ланку. Поездка на работу за границу для граждан нашей страны была одной из самых заманчивых привилегий. Тем более, Индия – это еще одна, помимо поэтики, неформальная увлеченность Сергея Строканя. Таким образом, благосклонное, но стремительно ветшающее и шамкающее отечественное гиперреальное на несколько лет вырывает его из актуального литпроцесса.
Этот отрыв сперва не особо сильно сказывается на нем. Он наносит ущерб обороту его имени в литсреде, но не качеству его поэтического письма. Одно из самых любимых мной стихотворений Сергея Строканя инспирировано отдаленностью от «прародины»:
Незаметно распустились листики,Почерневшие кусты-великомученикиШли с прародины к тебе – и добрались-таки —Расцвела черемуха у мусорника.Расцвела – глядишь, полжизни миновало,Встань лицом в бело-зеленый холод,Выйди к Стиксу, что берет началоУ печей завода Серп и Молот.Есть в подкорке темная химера —Сталевар, пылающий в геенне,И подспудный цвет, белее мела,Заглушивший тварный дух гниенья.Жизнь проходит стороной советской,Огнедышит небо Первомая,Смерть стоит в руках с цветущей веткойИли медленно схожу с ума я.И было отчего сойти с ума. Из своей зарубежной командировки Сергей Строкань и впрямь возвращается к берегам вырвавшегося из подземного царства Стикса, разделившего ту страну, из которой он уезжал, с той, в которую ей предстояло долго и мучительно превращаться. Все, предсказанное в «Уроке географии», сбылось. Заговоренность реальности символическим навсегда осталась на том берегу, вместе со свергнутыми с постаментов неуклюжими истуканами, когда-то пугавшими нас своей хтонической авторитетностью, но, в конце концов, прирученными нашим проведенным среди них детством. А вместо них наружу выплескиваются хаос и разорение первобытия.
Но и тут профессионализм Сергея Строканя не оставил его на произвол судьбы. Он обеспечил ему востребованность и той стремительно мутирующей институциональностью, которая соответствует хаотизации гиперреальности в эпоху бурных перемен. Сначала его берут в либеральные «Итоги». А после их рейдерского захвата он уходит в «Коммерсант». Систематическое консервативное образование номенклатурного вуза пользуется спросом даже у самых отъявленных либералов.
Это трудное время, когда надо выживать. Кормить семью, ставить на ноги детей. А для этого ежедневно писать статьи-однодневки для прожорливой прессы. То есть сжигать себя в самим собой исчерпывающемся символическом обмене.
Профпригодность не только способствует выживанию. Она еще становится почти непреодолимым препятствием на пути к самореализации, если ты не связываешь самореализацию с растиражированностью и трескучей известностью, а испытываешь тягу к затратным занятиям поэтикой, на которую попросту не остается времени. И все это сопровождается чувством, как песок сквозь пальцы, напрасно уходящего времени. Вот где в полной мере дает о себе знать разводка профессионализма.
Возможно, это одна из причин, почему Сергей Строкань чувствует себя не совсем своим даже внутри того спектра институциональности, который обеспечивает ему средства к существованию. И даже видит себя его жертвой:
Как цепок, однако, сей град пустомель, сумасбродов, сутяг,сей град властолюбцев, громадой своейне похожий совсем на хрустальную Ниццу.Застрянешь в его почерневших от крови когтях —как мелкий грызун, остановленный хищною птицей.Могучие крылья раскрыл кривоклювый гранит,тяжелою тенью расплющив легко полуночные строфы,о, как я ошибся, поверив, что он никогда не взлетит —он взмыл над землей, и зияющий страх катастрофынутро обрывает – вот так скорлупу покидаетсырое яйцо,ломается мертвая кость или бьется стеклянная тара —земля, разрастаясь в подробностях страшных,несется в лицо,я падаю, но никогда не услышу удара…Кто остался жив в 90-х, а потом в нулевых, – «не услышал удара». Но так было далеко не со всеми. Литературный ландшафт стремительно менялся. Перестали писать Александр Еременко и Иван Жданов, умер Алексей Парщиков. А еще раньше не стало Нины Искренко. Этот список тоже можно было бы продолжить многими достаточно известными именами. И лирический герой стихотворения «Супермаркет» бродит, как в морге, среди прилавков, на которых выложены товары, отдающие мертвечиной:
Если пища мертва, то ее неприступны останки,тронешь сэндвич холодный глазами – и ты уже сыт,в перерезанном горле безжизненной белой буханки,словно твердая кровь, застревает полоска сухой колбасы.Узкогорлая ваза, в которой задушены тихопобеги восторга,пересеянной влагой давно подавила восстанье слюны,чтобы ты холодел у витрин продуктового морга,подбирая покойника с яркою биркой цены.Если эти хлеба рождены не божественным жестом,и элитные вина не взмах над пустыней пролил,то тебе не уйти от суфлера сферической жести,от нелетного времени с тяжестью свинченных крыл.