– В Третьем отделении вам бы цены не было. С такой-то выдумкой.

– Никогда я не стала бы на них работать.

– А на кого стали бы?
– когда Эрвин понял, что задал ужасно бестактный вопрос, было уже поздно. Анна резко опустила крышку рояля и обернулась. В глазах у нее стояли слезы.

– Вы надо мной издеваетесь? Меня через год-другой на свете не будет, - тихо и прерывисто произнесла она.

"Астма", - сообразил Эрвин. А шедевр, который девушка пыталась играть, был прологом оперы Вирдэна "Кассиата". Великому композитору удалось положить на музыку в целом довольно банальный роман о любви юноши из хорошей семьи и безнадежно больной дамы полусвета. В книге он и она на протяжении трех с лишним сотен страниц соревновались в самопожертвовании и занимались прочими глупостями подобного толку, а потом женщина умерла. Героиня запомнилась Эрвину только пристрастием к белым лилиям и сценам ревности. Вирдэн был гением, так что сумел превратить скучнейшую книгу в великолепную оперу. Анна сейчас от него не отставала, превращая великолепную оперу в дурную оперетту.

– Простите. Почему вы не уедете? Насколько я знаю, в таких случаях полезен морской климат.

– На какие деньги?

– Например на те, которые можно выручить с продажи этого дома.

– Мать не поедет. Она еще девочкой видела, как горцы прошли Виарэ, и как калладцы потом гнали их обратно по той же Виарэ. Она из Каллад никуда не уедет. Ей кажется, что это адово место - единственно безопасное на свете.

– А вы тоже так считаете, Анна?

Анна пожала плечами. Она куталась в большой шерстяной платок и смотрела мимо Эрвина. Щеки у нее горели.

– Это не имеет значения. Дом не мой.

Лейтенант задумался. В Виарэ у него не было ни друзей, ни знакомых. Зато оставались какие-никакие связи в Рэде. При больнице неподалеку от того местечка, где он родился, раньше жила очаровательная супружеская пара средних лет. Милейшие люди, к сожалению, бездетные. Кормили яблоками всю окрестную малышню, включая Эрвина. Если они еще были живы, то не отказались бы взять девушку на какую-нибудь несложную работу. В Рэде, конечно, не имелось моря и, как следствие, целительного морского воздуха, но там было гораздо менее холодно и сыро, чем в калладской столице.

– А в Рэду бы вы поехали? Потом.

– "Потом" не будет. Я бы куда угодно поехала. Невесело ни с того ни с сего начинать задыхаться.

– Я скоро буду в Рэде... по делам. Поспрашиваю и непременно что-нибудь найду. А теперь, будьте добры, уступите мне место. Пусть эти стены хоть раз услышат правдоподобную "Кассиату".

Анна улыбнулась, мигом похорошев, и приглашающе кивнула на стул.

9.

Дни летели удивительно быстро. Первое число прошло в каком-то мутном мареве, второго в воздухе уже запахло неясной угрозой, а третьего с утра пораньше либеральные газеты возопили "Захватническая война!" "Защита интересов кесарии!" - ответили консервативные издания, имевшие хоть чуточку совести. Другие с ходу брякнули "Спасение братского народа!". И понеслась.

Наклз давно подозревал, что история представляет собою скорее направленный необратимый процесс, нежели что-то иное, и время ее не имеет ни малейшего отношения к тому времени, которое гимназисты в тетрадках по физике обозначали буквой "t". Время как бы распадалось на два несовпадающих по скорости и направлению потока: его, Наклза, жизнь, которую можно было отмотать назад и поглядеть, что было за пять, десять, двадцать лет до нынешнего дня, и еще на один поток. Или, скорее, круто уходящую вверх спираль. Ее нельзя было даже мысленно перечесть назад. Терялись сцепки и причинно-следственные связи. Жернова истории мололи мир, ее маховик раскручивался все быстрее, безумная круговерть подхватила тысячи людей и бросила навстречу друг другу.

А Каллад спокойно спал и, наверное, видел хорошие сны.

Если бы кто-то спросил Наклза, что не так, он бы твердо ответил: "Лихорадит историю". Потому что ничего другого в Каллад гарантированно не лихорадило. Солдаты в новеньких шинелях с песнями грузились в эшелоны, как грузились туда их отцы тридцать лет назад. Мрачноватые офицеры хмурили брови и обещали вернуться к концу весны, привезя женам и детишкам корзину рэдских яблок, вызревавших необыкновенно рано. Художники, как и раньше, рисовали нечто такое символически-мистическое, совершенно непонятное, но, по слухам, талантливое. Поэты средней руки наперебой воспевали нежных Маришек, которых добрые калладцы освободят от имперского гнета. Хорошие поэты молчали или писали о том, о чем пишут обычно - о любви. Безо всякой псевдопатриотической чуши и "нежных Маришек". Государственные театры давали блестящие спектакли. Балетная группа Тэссина была выше всяких похвал. Газеты грызлись между собой с остервенением, до которого дойдет не каждая свора голодных собак. Матушки оплакивали падение нравственности, пустые музеи и переполненные публичные дома. Гимназисты украдкой бегали по борделям и сомнительным пьескам, гимназистки потихоньку вдыхали эфир и все они, иногда совместно со студентами, периодически стрелялись и травились из-за роковой любви или двойки по химии. В основном, бестолково и неудачно.

Мир оставался прежним.

Магрит, ранним утром третьего числа по слогам прочитавшая газетный заголовок, к удивлению Наклза не схватилась за нож и не стала крыть его последними словами, как приспешника злобных сатрапов. Девушка просто закрыла лицо руками и горько зарыдала. Видимо, в русой головке уже поселилось какое-никакое чувство реальности, и оно подсказало, что кулаками махать поздно.

Наклз бегал по академическим делам, пытаясь попутно состряпать новоявленной "родственнице" хоть какие-нибудь документы. При слове "племянница" специалисты по щекотливым вопросам дружно цвели в двусмысленной улыбке и сообщали, что "как мужчина мужчину" они его, конечно, понимают, но пока метрических свидетельств в продаже нет.

Дэмонру и всех ее знакомцев он почти не встречал. Только утром третьего числа получил записку, в которой указывался номер поезда и час отправления. К назначенному времени Наклз взял извозчика и добрался до вокзала. Там было черно, людно и шумно. Сквозь ночь летело мелкое снежное крошево. Тоскливо стонали паровозные гудки. Толпа гудела, какая-то тоненькая поэтесса миленьким сопрано читала скверные патриотические стихи. Какой-то сынок крупного дельца даже догадался притащить корзину гвоздик. Головки цветов скорбно пожухли. Парень невнятно ругал пройдоху-продавца по матери. Стайка неведомо как попавших сюда гимназисток громко восхищалась благородным порывом и боевым духом воинов. Благородные воины из простых курили, покрякивая от мороза, и периодически посылали барышень на известный простому народу адрес. Хорошеньких, кроме поэтессы, на платформе не оказалось.