– Я хочу, чтобы ты сегодня же вернул все до марки. И о следующем твоем подвиге я хочу узнать из газеты, причем не из светской хроники и, желательно, не из криминальной. На крайний случай - от секунданта.

Даже годы спустя Дэмонра не могла сказать, понимала мама, что этими словами подписывает собственному сыну смертный приговор, или нет. Вигнанд стрелялся с проезжим корнетом, задевшим честь генерала Рагнгерд намеком на рэдские события, и был убит пулей в сердце через год и восемь месяцев после этого разговора.

Вигнанд тогда вышел из комнаты, пошатываясь, как смертельно уставший человек, а Дэмонра замешкалась и обожглась о презрительный взгляд матери.

– А ты всю жизнь будешь бросаться под чужие пули, потому что не заслужишь своей, да?

– Я хотя бы не буду наставлять пистолеты на тех, кто меня любит.

– Ты сперва найди, дурочка, кого-то, кто бы тебя любил.

– Это слабые характеры хотят, чтобы их любили! А сильные хотят сами любить.

– Великолепная сентенция. Ты ее вычитала в календаре или в соннике?

Дэмонре, пусть разозленной и шестнадцатилетней, все же не хотелось ругаться с матерью. Было очевидно, что в мир, где жила Рагнгерд, ее слова не долетали и не долетели бы никогда.

– В книжке из шкафа.

– Надеюсь, на этом ты с беллетристикой закончишь.

– Это философия.

– Тем более. Философией надо заниматься лет после шестидесяти. Если доживешь. А то докатишься до того же, что и Вигнанд. Видят боги, он славный мальчик, но вам следовало бы поменяться местами. Из тебя вышел бы поганый сын, а из него - славная дочурка.

– Вигнанд не трус!

– Разумеется, нет. Вигнанд у нас тяжелый случай. Последний рыцарь.

– Можно подумать, ты - нет.

– Дерзишь, девочка.

– А ты постреляй, ты это хорошо умеешь.

– Хм, интересно, ты набралась у отца или вы с этим рождаетесь? Он тоже регулярно советует мне пойти и пострелять. Кстати, пойти и повешать тоже он мне присоветовал. Ну, естественно, уже после того, как эта блестящая идея пришла в голову Рэссэ...

– Папа?
– оторопела Дэмонра. Не мог этого посоветовать папа, выступавший за отмену смертной казни, умеренную свободу прессы и отмену сословных привилегий при поступлении в высшие учебные заведения.

Рагнгерд скривилась, потом прошлась по комнате, закрыла двери за спиной Дэмонры, вернулась на свое место и посмотрела на нее даже, пожалуй, с некоторым интересом, как на внезапно обретшую дар речи табуретку.

– А почему тебе это, собственно, кажется странным? Люди, которые живут в идеальном мире, хотят, чтобы этот мир кто-то защищал. Желательно, чтобы не они. Желательно, чтобы подальше. Желательно, так, чтобы они этого даже не видели и могли делать вид, что ничегошеньки не знают. И уж совсем желательно, чтобы тех, кто его защищает, потом можно было назвать палачами и ублюдками. Тем самым как бы подразумевая, что есть менее ублюдочные способы защитить их идеальный мир, который, в общем-то и не очень нуждается в защите... Естественно, до очередного взрыва на улице, после которого идеальные жители идеального мира хотят крови, мести и справедливости. Потому что грань между их идеальным миром и дерьмом вокруг иллюзорна и существует только в их сознании, и они это знают, и не признаются, что знают, под страхом смертной казни. Можешь смело смеяться в лицо любому человеку, который скажет тебе что-то другое.

Рагнегерд произнесла все это очень просто и буднично, безо всякой аффектации, ровно, и даже не устало, а скучно, как учебник процитировала.

Дэмонра тогда чуть ли не впервые в жизни набралась храбрости, подошла к матери и погладила ее по волосам. Та была светло-рыжей, почти блондинкой, а виски у нее - белые-белые, как примороженные.

– Мама, хорошая моя, мама. Ну давай мы уедем...

– Некуда уезжать, - спокойно возразила Рагнгерд, но не отодвинулась и руку дочери с плеча не сняла.
– Перед тем, как что-то делать, никогда не думай о том, куда бы потом уехать. Потому что так ты ничего никогда не сделаешь. Лучше уж сразу замуж и в провинцию, пирожки печь. Тоже неплохая жизнь, наверное.

– Наверное?

– А я не пробовала. И ты, если я хоть что-то понимаю в жизни, не попробуешь.

– Ты только потому не уезжаешь, что некуда?

– Я не уезжаю потому, что люблю твоего отца, который, в свою очередь, любит свой идеальный мир. Такое дело, Дэмонра, люди рядом с миром обычно проигрывают. Это, я думаю, нормально. Тяжело тягаться с целым миром, к тому же, несуществующим. Впрочем, вот это как раз неважно. Важно другое. Твой брат это не понял, а ты, может, и поймешь. Про Рэду и то, как это соотносится с моей честью. Садись в кресло и вытри глаза, нордэны веками не плакали из-за морозов, то, что мы в Каллад, ничего не меняет и не извиняет, не позорь дедов и бабок. Садись, я расскажу тебе сказку.

– Про Рэду?

– Нет, не про Рэду. Про одну маленькую и пыльную-пыльную крепость на границе земель горцев и Виарэ. Я там служила, еще совсем соплячкой, с гонором почище, чем у Вигнанда, очень надраенными сапогами и очень белыми перчатками. Ну и, конечно, с незапятнанной честью. А комендант крепости оказался взрослый умный мужик - я употребляю это слово осознанно, он был не дворянин, а крестьянский сын, лет двадцать тянувший солдатскую лямку, да и вытянувший. Я по этой причине смотрела на него, как на грязь, благо, начальник нашего гарнизона - как раз дворянин в двадцатом поколении - мыслил так же. И все шло прекрасно, пока местные горцы - вроде как мирные, оседлые и вообще полвека чудесно жившие бок о бок с виарцами, не восстали, да и не стали этих виарцев резать. Те, кто уцелел, бросились в нашу крепость. Мы, конечно, открыли ворота и приняли, кого смогли, а потом завалили все проходы камнями. Бессмысленное это было действие, на самом деле. Я никогда не забуду, как ночью под стенами кричали люди, которые войти не успели. Давай я не буду описывать тебе реалии войны, ты это или в гуманистических романах прочитаешь, или еще сама увидишь. Скажу только, что, послушав такое часок, очень жалеешь, что умом не тронулся, ну да ладно...