Часы Замоскворечья
вернуться

Межирова Зоя
Шрифт:
Владимир СОЛОВЬЕВНью-Йорк

Красный форт

В Красном Форте старого Дели,Чьи сапфиры спят на прилавкахИ смеются ветрено изумруды,У стены глухой и великойПочти терракотового цвета,Где автобусы съезжаются на площадь,С самого утра и до закатаПод шелково-палящим солнцемНищая девочка с ребенкомВстречает иностранных туристов.Она ничего у них не просит,Что как-то чудно и необычно,Весела и резва в тряпье цветастом.Но минутами взгляд ее глубокийВдруг задумчив, хотя и без грусти,И тогда становится серьезным.На руках больного ребенкаВечно полусонного таскает,Вовсе, кажется, не замечаяСудорог его улыбки странной.То к бедру прижав, а то в обнимкуХодит с ним по площади гудящей,Возникая то тут, то там без цели,Радуясь лишь тем, что жизнь встречает,Никому не нужна в жаре столичной.Я зашла в раскаленный автобусИ оттуда протянула ей плиткуЧуть подтаявшего шоколада,Чтобы на меня опять взглянулиТемные глаза, где пламя в пепле.Радостью такой, какую в лицахТак нечасто отыскать возможно,Той, которую теперь вовекиПозабыть, наверно, не удастся,Полыхнули они и засветились.Обхватив поудобней ребенка,Шоколад под худенькую рукуСунула ему и так прижала,Улыбаясь, тихого младенца,Что сразу стало понятно —Нет счастливее ее на свете.Просто так, а не за услугуПринимая случайный подарок,Улыбнулась такой улыбкой,Словно меня и раньше знала,Будто я ей не чужая,Постояла несколько мгновенийИ снова куда-то исчезла.Загудел тяжелый автобус,И стена терракотового цветаЗа стеклом поплыла под солнцем мимо.Красный Форт за спиной оставался.Только вдруг заглох мотор – как видно,Вышла какая-то неполадка.И минуту мы еще стояли.Я тогда опять к окну прильнула —Не появится ли где-то рядом?..Так и есть, смотрю, стоит у стекол(Все же догнала, чтоб проститься),Мне в лицо, как прежде, улыбаясь.Навсегда прощай, уже во векиНе увидимся больше с тобою!Все поплыло мимо, только помню —Смуглая рука еще мне машет.В тот день у Красного Форта,В далеких и чужих широтахЯ тогда поняла такое,Что уже и счастья не надо, —Жалкая, пустая затея.

Песня капель дождя

Г. М.

В дождь, в грустьВсе становитсяНа свои места,Потому что никто не торопитсяНикуда.В шелестящий дождь,Провисающий сетьюНад морем покатых крыш,Ты когда-нибудьПозвонишь.Будет сумрачный голосИ глух и хмур.Я искала тот звук,Шаря взглядом слепымСреди нот, на пюпитре лежащих,Годов-партитур.Затвердила до обморокаСпотыкающийся,Горько-терпкий,Шершаво-гортанный акцент,Как прилежный упрямый студент.Низкий звук этой ноты,Восстав над ненужностью слов,Мне слепил из реальности снов.Он вот-вот прикоснетсяОтвесною теньюБезветренной стаи дождя,Снова прежний напев поведя.Вновь ему все равно —Время дальше торопитсяИли отхлынуло вспять…Снова он… Мне ль тебя не узнать?..Что мне делать, когдаВ этот тихо подкравшийся миг,Сквозь беззвучный растерянный часНомер мой набираешь сейчас?..

«Отчужденность чужой столицы…»

Отчужденность чужой столицыПрибалтийской страны укромной.Дни аннексии. Тленье пепла.Черепичные крыши Европы.В парках невозмутимых тюльпаны.На брусчатке голуби, дети.И язык тех мест незнакомый.Алма Яновна вяжет на спицахТолстой шерстью тяжелый свитер.Проживает одна в просторнойСветлой комнате старого дома,Где высокие окна от полаИ сверкает паркет навощенный.На столе деревянном салфетки,То ли шерсть, то ли хлопок жгутами,С бахромой нарядной по краю.Желтый цвет янтаря на каждой.Так и помню ее, седую,Аккуратная стрижка и руки,Окруженные спиц порханьем.Объясняла трудные петли,Говорила какие ниткиДеревенской крученой шерстиНадо мне купить на базаре,Где осенних цветов изобилье.На окне высоком от полаБыло много горшков с цветами.Дни на хмуром песчаном взморье,Между сосен дюнная дача.Элегантные магазины,Непустеющие прилавки,Под пятой имперской тяжелойНе терявшие лоск всегдашний.И душистый хлеб пеклеванный,Тот, что рижским в Москве считался.Все родное. И запах сладкийТорфяной, если печи топились.Эту землю я бы узнала,Даже если глаза закрыты,По шуршанью дождей на асфальте.Алма Яновна вяжет из толстойТеплой шерсти тяжелый свитер.Вновь сюда приехав однаждыПо прошествии лет немалых,Я решила зайти к ней в гости,Как в года былые с букетом.Позвонила. Дверь приоткрыли.И в ответ, посмотрев исподлобья,Известили коротко, жестко,Что зимой умерла. И сразуДверь захлопнулась. Я осталасьВ полумраке лестничной клетки.Повернулась. Нетвердым шагомПо ступенями чугунным спустилась,Из подъезда на улицу вышла,Всю залитую теплым светом.Алма Яновна… Сны из детства…Неприязнь я помнила этуИ сочувственно замолкала,В несогласном живя согласьиС затаенной ее причиной,Стыд бессильный топя в смущенье,В безмятежности дней любуясьНа дожди твои и костелы,Твоего языка не зная,Проходя по старинным паркам,Обживая чужую дачуУ песка на янтарном взморье.Все слова мои неуместны,Как в руках букетик мой жалкий,Так беспомощно опоздавший,Знак привязанности безмолвной,Что к тебе я несла в то лето.Но молчат петухи на шпиляхИностранного государства.

«И вот о былом не жалея…»

И вот о былом не жалея,В чем будешь почти что права,Смотрителем зала в музееТы станешь работать сперва.С безумством последнего риска,Сквозь множество колких преградПоблизости от Сан-ФранцискоТы жизнь поведешь наугад.Из снежных заносов России,Как остро отточенный нож,Не помня усмешки косые,Ты в это пространство войдешь.И чуждый язык, наплывая,Возьмет в небывалый полон,Как будто волна штормовая,Диктуя свой новый закон.И мертвые ставя зарубкиНа этом витке бытия,Здесь будет лишь голосом в трубкеСтрана ледяная твоя.

«Протаскиваю свое тело волоком…»

Протаскиваю свое тело волокомСквозь гул нью-йоркских щедрот,Где медный заяц летит над колоколом,Слушая свой полет.Где на Бродвее, прося подаянье,В наушниках черный слепой,К прохожим без видимого вниманья,Танец затеял свой,И на асфальте, судьбой не смяты,Жизнью не дорожа,Беспечные уличные акробаты,Смертельные антраша.Вопли сирен в Никуда – Ниоткуда.Солнцем над сквером палим,В позе нирваны джинсовый БуддаПьет сигаретный дым.Что улей Столицы Мира сулит мне,Меняясь сто раз на дню?..В отдельном от всех существуя ритме,Бреду сквозь бред авеню.Нью-Йорка яростная утроба,Безумья и грез обвал.Мираж стартующего небоскреба —Приказ взлететь запоздал.Но вечен вихрь вселенских тусовокНаций, пространств и дней, —Он ловок в сценах гигантских массовокБез всяких главных ролей.Века заокеанская Мекка.Души неприют, разброд.А тело – втянутая помехаВ энергий круговорот.

«У менеджера…»

Памяти мужа Джона Стидли Дженкинса

У менеджераНепреклонные скулыИ хватка акулы.И вся его бодростьЛишь вечная ширма,Чтоб выжила фирма.ВыигрывающаяЭта команда —Страны доминанта.Они энергичные,Эти ребята,Иначе – расплата.А ты этот ритмЗаменил на поспешность,Английская внешность,И вроде бы свой,Но чужой от рожденья —Улыбка смущенья.Хоть, кажется, принялВсе эти законы,Что тут незаемны, —Такие, как ты,Не в почете у босса,И нет на них спроса.Тебе эта жизньНе годится в подметки,И тихий, и кроткий,Могучею фирмой,Что дни твои тратитИ много не платит,Неделями без выходногоРаспятыйЗа мизер зарплаты,Ребенок седеющий,С вечной святоюМечтой золотою,Без тени обидыВ душе не убитой,О рае Флориды 1 .

1

Мечта наивного идеалиста Джо Бака (актер Джон Войт) из фильма «Полуночный ковбой».

«Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мраке…»

Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мракеШелест по листьям откуда-то мчащей собаки.Дальний фонарь. И теней мутноватый клубок.В час этой мертвой, пустынной, безлюдной прогулкиСнова промчалась в осенней ночи переулка,Вихрем свободы и верности встала у ног.Сад опустел. И костры по дворам отгорели.Странные теплые перед зимою недели.Окна желтеют, и голые сучья черны.Отсветы стылой воды на дороге у края.Что-то не ладится. Дней этих не понимаю.Впрочем, не вижу ничьей тут особой вины.Дальше идем и по влажному долгому следуТянем опять молчаливую нашу беседуТемной прогулки сквозь дождь, моросящий тайком.Произносить все слова ни к чему и напрасно.Знаешь, наверное, всё. Оттого и безгласна.Сад. Переулок. И тающий призрачно дом.Снова свищу. Подбегает. Ошейник на шеюВновь надеваю, того и сказать не умея,Что этот мудрый и пристальный взгляд говорит.Тянет на мокрую землю, где запахи млеют.(Как эта ночь по глубоким дворам цепенеет…)Лижет холодную руку, зачем-то жалеет.И по асфальту к подъезду легко семенит.

«Но стрелки затвердили о своем…»

М. Л.

Но стрелки затвердили о своем.И до восьми — уже осталось мало.У входа в тот оцепеневший домМашина одинокая стояла.Забыть об этом и не вспоминать,Не прикасаться к снам, что память копит…И вроде невозможно продолжать,Но дальше говорю, и стих торопит.Не опоздала. Вовремя пришла.За дверью нервно разговор прервался:– Перезвоню…И сразу поняла —Он ждал давно и тяжко волновался.Открылась дверь. И – вот он на порогеИюльской душной и предотпускнойПустой квартиры. И глаза в тревоге.Растерянный, смущенно сам не свой.Как будет всё? Невероятность встречи,Которой так безмерно дорожу,Не думая, взвалил себе на плечи…Не выдержит, заранее скажу.Она была случайным отголоскомТой жизни, что из юности, другой.И все же, оплывая жарким воском,Какой ни есть сюжет имела свой.И та, что в этот вечер перед ним, —Да и сама она об этом знала, —Всем юношеским обликом своимО друге прежних лет напоминала,С кем ослепила ссора навсегда,Навечно развела, непоправимо,А если и встречались иногда,То отчужденно проходили мимо.О том уже никто не вспоминал.Ненужною с годами тема стала.Зачем же он ее к себе позвал?Пришла зачем — она сама не знала…Заветные мечты не сделать явью.И потому запретный взгляд ловиИ возвращай, все навсегда оставяНа грани восхищенья и любви.На улицах давно прохожих нет.И, редкую машину карауля,За окнами наметился рассветУдушливого знойного июля.Их время тополиным пухом прочьЛегко и незаметно отлетело.Никто ничем не в силах им помочь.Да и кому до них какое дело.Пора… В руке помедлила рука…И он сказал: – Благодарю за вечер.Но каждый знал почти наверняка,Что будет их последней эта встреча.Живи, покуда жив, и не просиУ жизни благ иных, везений прочих.Зеленый свет внезапного таксиПритормозил в пустых пространствах ночи.Простились. И машина унеслась.В скрещеньях улиц затерялась где-то.Они встречались мельком, и не раз.Но стоит ли рассказывать про это.