Версии настоящего
вернуться

Ольшванг Хельга
Шрифт:

«Сидя напротив и полуприкрыв…»

Сидя напротив и полуприкрыв,на клеёнчатом,веки,метро,перелётном сиденье,руки сложив, на коломенской ветке,малины под марлей ведровместе с нею приходит в движенье —поезд отходит.И все-то желанья сбылись и уходят на убыль.В детстве – о сахаре,в юности – об офицереи платье,о прирубе, шубе,чтобы поближе к родным, но и с мужем отдельно, фанере —стены оббить для тепла,об отцовском участьи.Так убеждала, что лётчиком был испытатель, не беглым,что и сама убедилась, уверилась. В зрелости … Много ли? —– пеплом прируб и дом обратились, фарфоровым блюдцем на камне — сын. Насовсем погостить улетел – испытателя машет рука мне, ей … В замедлении поезд надземный, въезжая в полдень, клокочет. И колокол. Путь поселковый. Старуха, старуха чужая с ягодами на свету, и позвать бы, прощенья, дремлет, за всё попросить, не услышит.9/ 03/ 2004

«Из храма выходящий прав…»

Из храма выходящий прави счастлив. Правильно ступаетна всю подошву. Дышит не спеша.И я за ним, завидуя, робея,слежу, пока не скроется.Наглядный,недостижимый,строгий прихожанин,в тебя поверить легче, чем в незримость … недоскажу.Смотри перед собой.Точь-в-точь стюард,что аккуратно дуетв спасательную трубочку жилета,демонстративно щёлкает застёжкойусловного ремня. Аминь. Аминь.03/ 2005

«Ничего не трогай. Оставь как было…»

Ничего не трогай. Оставь как было.Пусть озёра валяются как попало,Вавилонской башни обломки – буквыгородов, мерцающие из пыли,пусть, разлегшись внизу на белом,там Кавказ в ошейнике спит шоссе, там —хоровое кипенье по минаретам.Cтраны, сбившись бельём постельным,пусть по-прежнему ждут развязки.Не стирай, оставь их как есть, покамест.Занимается тихим огнём пергамент.Занимается мальчик на фортепианов комнате, мучаясь минуэтом.Это и есть молитва.Закат. Пшеничное полотенце.В руке полководца дрожит указка.Стынет ванна – купать младенца.Фа Ми Ре. Да закончится деньна этом.

«Исподволь, к себе, внутри…»

Исподволь, к себе, внутрикомнаты ночной – о комжалость?О душе, клубкомв теле свёрнутой всему «умри»разрешат, а ей одной, лишасьимени, покрова – быть и быть.Кто она потом —не слух, не опыт. Cпит,А за приоткрытым ртомтела, дальше выдоха – ничто.Нечем слова вымолвить уже.Что же я тогда и ктозябнущей внутри душе?Жалость к ней, сознание того,что творится, но не предстоит,кров невечный, дальнее родствопо отцу, который тоже скрыт?Но, быть может, мёртвого к живымжалость, к вечным – смертного, и естьто, с чем остаёшься ночью здесь,в жалость превращаясь,в шелест, в дым?2007–09

«Дерево говорило…»

Дерево говорило, рекло, нарекало (по имени),снизу вверх, как река (вдоль себя), текло, как речь уплывало (вело, корило), пустоту покрывало, как будто надламывало стекло. Проникая в углы (тушь на листе), расплывалась сень древесная, всё бледней становясь (очертанья вен вдоль воздетой руки), разлетаясь, как выдох (а корни – вдох), говорило и речь свою в никуда отпускало дерево, чей потокразновеликих ветвей и веток струился наверх, туда, где верх и низ менялись местами, даль, с четырёх сторон подожжённая, как стена крепости, крепкого тела (cтолпа, ствола), ствол обступала (крепость). И всё, что не было зримо, не было небом — было деревом, словом, излившимся вверх теплом земли, соком её, муравьиной дорогой в рай, потерявшим значенье жестом ветви (руки) за край текста, в поисках то ли точки, то ли креста, птицы, звезды, окончания речи – какого-нибудь следа на пустой странице.08/ 2000

«Пока ты здесь, я разглядеть пытаюсь…»

Ю. О.

Пока ты здесь, я разглядеть пытаюсьтвоё лицо на свет. Пока не меркнет свет,запоминаю.Дальше – вечер. Я глаз не отвожу, и неттакой последней тьмы, чтобы заставитьтебя исчезнуть. Даже сон несёттвоё лицо сквозь странные своидымы и комнаты, пока не рассветёт.Ты здесь, передо мной.Не в фокусе к плечамтвоим и скулам мир неплотно примыкает.По звону судя – дождь. По треску о причалневидимых бортов – прилив и утро. Затекаетза раму акварель края веранды, склон,ступени лестницы с откоса,вокруг тебя меняющийся фон —ландшафт, со лба сбегают тени. Сносити звук дождя, и толчею лучей,и ветхие хоры,и облака спадающих плащейс горы,листыс плеч осени. Я глаз не отведу, пока твои черты наносит медленно, как раньше на пластину фотостекла, покрытого волшебным серебром коллодия и желатином. И выдержка длиною в смерть нужна, —– Не шелохнись! — чтоб свет дошёл до дна зрачка и памяти, лицо твоё оставил во мне, пока ты здесь, лицо твоё оставил.07/ 1998

Winterreise

Франц Шуберт в исполнении Фишера Дискау

Зимний путь,Фишера бас-баритондо конца допой,до последней станциипоезд по клавишам вторь ему, чёрным и серым,«домой, домой»,хроматическим «тон, полоутон, тон, тон»фортепианным, шатающимся впотьмахзимним звуком глухимсоставов, суставов, обёрнутых войлоком.Пьяного вдоль коридора шаги и неверный взмахзажигающей спичку руки.Подстаканник с видом Кремля, растворсоды-Липтона, IchLiebe, Fischer, продолжь. Проходит длинный дозор ночныхпроводниц, городов и деревьев, мелькает неверный узорДальних нот золотых.

Форточки

«Оставшись, зеркало, одно…»

Оставшись, зеркало, одноликует в опустелом доме,как идиот, не зная кромесебя, остриженный под ноль,героев действия, всеголишась. О, памяти не мука,самодовольное вдовство —ни облика,ни сна,ни духа.Бесследной жизни торжество.Не потому ли, замеревв дверях, не смеет кинуть взорапоследнего, «Иду!», ушелец,что безобразное стеклок лицу уже не вспомнит рифмы?02/ 2005