Прильпе земли душа моя
вернуться

Горбаневская Наталья Евгеньевна
Шрифт:

«О тяжесть безвоздушного паренья…»

О тяжесть безвоздушного паренья,о легкость угасающего плеска.У райских врат мы обрастаем в перья,дрожит свеча, трепещет занавеска.О радуга дождливого терпенья,о наледь на тропинке перелеска.У райских врат мы отрясаем перья,парит полуизмятая повесткана Страшный суд, замри у райских врат,у райского блаженства на пороге,здесь долги сроки, колки проволоки,как проволкой опутанный стократУральских гор заворожённый клад —легкое перышко в завьюженной берлоге.

«Смотри, сегодня Сена – серо…»

Смотри, сегодня Сена – серо-буро-зеленая, а я,иссиня-бледная, весеннегляжусь в течение ея.Когда нехватка витаминовдрожит в слабеющей скулеулыбочкой псевдоневинной,скользящей ангельскою миной,едва заметной, еле видной,землисто-бледной половинойЦарства Господня на земле,тогда уткни и лоб, и плечив перила Нового моста,не отразясь ни в том, что плещетпод ним, ни в том, что так трепещетнад нами, там, где ловчий кречетпростор сурового холстарвет с треском. Поклянись немногим,своим имуществом убогим,своим истертым кошельком,полуразвеянной подушкой,полупровальной раскладушкой,затоптанным половиком,но поклянись, что этот деньв жемчужной сырости февральской,как свою собственную тень,до самой подворотни райскойты донесешь, до тех сеней,до той ни в свет, ни в цвет прихожей,куда одни лишь души вхожи,одни, не только что без кожии глаз, но даже без теней.

«Раствори же заснеженные веки…»

Раствори же заснеженные векив восходящем сиянии дня,глянь-ка, около калиткиперехожие каликистих о Божьем человекезавели, веригами звеня.Ты не слушай, не прислушайся – услышь,натекла в сенях седая лужа с лыж,не в пол-уха, в полуужасе, не в полу-глухоте, прижав другое плотно к полу.Переливчато накрапывает с крыш,та и оттепель теплее, что не в пору,ты не слушай, не прислушайся – услышьхрипло-сладкий скрип лыжни по косогору.

«Господи Боже мой…»

Господи Боже мой,Свете во мгле!Мокрого крошевав черном стекле,мокрого месивапод колесом,оклика бесьегов некрепкий сон,марева дымногоот сигарет,друга единого,коего нет,зверя столицегоименем Труд —дай нам сторицею,пока мы тут.

«Пламя тысячи свечей…»

Пламя тысячи свечейопрокинуто в ручей,и ручейная Мадоннаулыбается бездомнопо дороге в Вифлеем,обхватив живот руками,воск шипит, вода кругами,вем ли, Он ли, иль не вем,но, лелеемая плотьпод лилейным шелком мышцы,крепкой ножкой бьет Господь,свечку надвое сломившив прислонившейся руке,отразившейся в реке,в море, в океане, в небе,в белой соли, в черном хлебе.

«Плавленое золото дождя под фонарем…»

Плавленое золото дождя под фонарем,явленное торжество листвы запрошлогодней,волглой и слежавшейся, но этим январемвеемой по сквознякам околицы Господней.Давняя стремительность подкидывает вверх,сдавленная диафрагма щелкает наружу,видимо, обыденный, непраздничный четвергвысвободил из подвала скованную душу.Ставнями прихлопнешь только ящерицын хвост,черенок надламывая, не удержишь силойтенью раскружившийся вдоль тротуара лист.…И становится оставленность почти что выносимой.

«Тише, выше, ближе, круче…»

Тише, выше, ближе, круче,полегонечку дойдемдо ходячей в небе тучи,там и выстроим свой дом.Четко, твердо, аккуратно,стены – воздух, небо – свод,но внезапно, непонятномы запросимся обратно,хоть бы даже безвозвратно,в хляби глин, трясин и вод.Потому что этот облак,этот воздух, эта синь —не для наших тяжких лёгких,не для наших слабых сил.Тише, ниже, скольже, круче,кочки, тропочки – возврат.А вверху над нами тучи,отчужденны и колючи,насылают неминучемелкий дождик, крупный град.

«Облетает одуванчик, дав рожденье целой стайке…»

Облетает одуванчик, дав рожденье целой стайке,молодую травку нянчит прошлогодний лист опавший,уступая место ночи, отползает день вчерашний,молодая травка точит прошлогодний день лужайки.И целый свет —лишь суета сует,и всяческая суетавсегда животвореньем занята,смолчите «нет»и отвечайте «да»,и диалектика тучнеет на престоле…Мне столько лет уже, что эта ерундаслаба, чтоб порешить мою свободу воли.