Внешности своей, портрету, я значения не придавал. Плевать мне на какую-то бороду! Но уж очень они что-то старались, настаивали... Раскаяние? Измена себе? Потеря лица? Чего этот Пахомов, по важным делам, крутится вокруг бороды?.. Нет, сволочи! Не дамся. Короче, мало-помалу я становился уголовником, как сами они называли, злым и недоверчивым зэком, высчитывающим каждый шаг от обратного. Только от обратного!..

Да и то, пораскинуть мозгами, пройдет год, большой лагерный год, и к Даниэлю, на 11-м, подвалится заезжий чекист, к станку, в производственной зоне.

– Привет вам от Синявского!
– скажет, внимательно поглядев, как Даниэль вытачивает какое-то, по норме, дерьмо.
– Я только что из Сосновки, с первого лагпункта. Синявский просил кланяться...

– Спасибо, - ответит, не поворачивая головы, Даниэль.
– Что Синявский?

– Нормально. Ничего. Здоров. Недавно побрился...

– Как - побрился?!
– не поворачивая головы, Даниэль.

– Да вот так. Он теперь без бороды. Я сам его видел. Разговаривал. Вот привет вам привез...

Стоит ли пояснять, что я и в глаза не видал этого хмыря? И бороды не брил. Далась им моя борода! И никакого привета, с чекистом, не посылал...

Расставаясь со мной, Пахомов, в последний раз, посоветовал :

– Ох, подожгут вам урки вашу лопату! И не идет вам совсем. Помяните мое слово!..

И взаправду, утром - этап. Все как полагается, как читали: овчарка, автоматчик. "Шаг вправо, шаг влево..." <...> Светает. Скользко. Всаживают в поезд на каких-то интимных путях. <...> Разносят кипяток. Хлеб, селедка. <...> Бегает конвой. <..> Меня, меня в уборную! <...> Руки назад! Не оборачиваться! <...> Кошу глазом: слева, людской стеной, в зоопарке, глаза, пальцы, носы. Не задерживаться! Быстрее! И вдруг - в затылок призывным криком:

– Синявский! Синявский! <...>

– Даниэль? Юлька? Здесь? <...> Нет, не его голос... С оправки. Кошу направо. Зэки, зэки и зэки - как сельди в бочке. Сзади опять:

– Синявский!..

И - смех... Нет, не Даниэль! <..> Хотят проучить, напугать. Пахомов предупреждал: подожгут. Сбывается. <...>

Вечером или ночью - в темноте, в прожекторах не поймешь, который час, - выгружают. <..>

– Где мы?
– громко спрашиваю.

– В Потьме! Мордовская АССР!
– отзывается рядом какой-то, должно быть, бытовичок.
– Вы что - не узнаете? Раньше - не бывали? Вы из какой тюрьмы будете, простите?..

– Из Лефортова.

Твердо - из Лефортова. Для меня Лефортово - марка. У меня отец еще сидел в Лефортове, и я ему деньги носил. Что ни месяц - 200 рублей, считая старыми деньгами. Для них - неизвестно еще, звучит ли это имя, означает ли что-нибудь? Но я - из Лефортова...

– Из Лефортова?!
– разом откликнулось несколько голосов.
– Смотрите он из Лефортова! Один - из Лефортова! Где - из Лефортова?..

Когда я повторяю сейчас эти гордые знамена - "из Лефортова", - я знаю, что говорю. И мне хочется, чтобы Лефортово оттиснулось на лбу режима не хуже, чем Лубянка, Бутырка, Таганка... Лефортово почиталось, между знатоками, особенной тюрьмой. За Лефортовом стлались легенды, таинственные истории... Будет время - я об этом расскажу. А пока:

– Я из Лефортова...

Смотрю, проталкиваются - трое. Судя по всему - из серьезных. Независимо. Раскидывая взглядом толпу, которая раздается, как веер, хотя некуда тесниться.

– Вы из Лефортова?

– Из Лефортова,

– А вы в Лефортове, случайно, Даниэля или, там, Синявского - не видали?..

– Видал. Я - Синявский...

Стою, опираясь на ноги, жду удара. И происходит неладное. Вместо того, чтобы бить, обнимают, жмут руки. Кто-то орет: "Качать Синявского!" И заткнулся: "Молчи, падаль! Нашел время". <...>

– По радио про вас передавали, Андрей Донатович!.. Я сам слышал!.. По радио!..

В блатной среде ценится известность. Но есть и еще одно, что я уцепил тогда: вопреки! Вопреки газетам, тюрьме, правительству. Вопреки смыслу. Что меня поносили по радио, на собраниях и в печати - было для них почетом. Сподобился!.. А то, что обманным путем переправил на Запад, не винился, не кланялся перед судом, - вырастало меня, вообще, в какой-то неузнаваемый образ. Не человека. Не автора. Нет, скорее всего, в какого-то Вора с прописной, изобразительной буквы, как в старинных Инкунабулах. И, признаться, это нравилось мне и льстило, как будто отвечая тому, что я задумал. Такой полноты славы я не испытывал никогда и никогда не испытаю. И лучшей критики на свои сочинения уже не заслужу и не услышу, увы. <...>

– Скажи, отец, и я поверю!
– выскочил молодой человек, шедший по хулиганке.
– Коммунизм скоро наступит?

Ты только - скажи...

Куда мне было деваться? <...>

Как опытный педагог, я ответил уклончиво:

– Видите ли, за попытку ответить на ваш интересный вопрос я уже получил семь лет...

Каторга ликовала, Казалось, эти люди радовались, что никакой коммунизм им больше не светит. Ибо нет и не будет в этом мире справедливости...

Перед сном уже, у противоположной стены, встал над телами, на нарах, чахоточного вида шутник. Я узнал его по голосу. <...>