– Ерунда, Светочка, - сказал я.
– Все они очень милые люди, и если вас не смущает, что они перепьются и будут петь блатные песни и, может быть, ругаться при этом, то... В общем, я вас жду завтра в полдесятого на углу Столешникова, там, где книжный магазин.

...Мы пришли, когда все уже давно сидели за столом. Бутылки на треть были опорожнены, мужчины сняли пиджаки, и кто-то уже порывался запеть. Но благолепие праздничного стола не было окончательно разрушено: окурки еще не тыкали в тарелки и не путали рюмок.

При виде нас все радостно загалдели. Они галдели и разглядывали Светлану.

– Это Светлана, прошу любить и жаловать, - сказал я.
– Держите бутылки, кормите и поите нас.

– Светланочка, деточка, идите сюда, - пропела Лиля.
– Эти мужики совсем отбились от рук, сами едят и пьют и не оказывают нам никакого внимания. Но мы без них обойдемся, правда?

– Без нас не обойдетесь!
– захохотал Павлик.
– Мы...

– Штрафную, штрафную!
– кричал Володька.

– Светлана, вот ваш бокал, - Игорь налил сухого вина.

– А может, вы выпьете коньяку? Водку я не решаюсь предлагать.

– Нет, нет, что вы, спасибо, - Светлана улыбалась несколько напряженно.

– Толя, куда вы пропали, почему не приходите? Мишенька все время спрашивает: "А где дядя Толя? А когда он придет?" - Эмма, Володькина жена, положила бюст на стол и округлила рот и глаза, изображая сына. Одета она была, как всегда, ярко и безвкусно.

– Итак?
– Зоя протянула мне рюмку водки.

– Итак?
– отозвался я.

– С праздником! С праздником вас, опоздавшие!
– Павлик потянулся ко мне через стол - чокаться.
– Я уж боялся, что вы не придете. Мы с Зоей...

– Павлик, ты льешь.

– Прости, дорогая... Мы с Зоей...

– Павлик, передай салат, пожалуйста.

– Мы с Зоей... Да что ты мне слова сказать не даешь?!

– Я просто хотела попросить тебя, чтобы ты и мне налил вина.

Шум нарастал. Уже не было общего разговора. Уже Игорь вовсю ухаживал за Светланой, уже Лиля, выскочив из-за стола, повисла на каком-то длинном парне, которого все называли "геолог Юра", уже Володька читал громко стихи модного молодого поэта, плохие стихи с неряшливыми, как болтающиеся шнурки, рифмами. На него наскакивала востроносая девица и кричала, что поэт пошляк, а стихи - бездарные.

– Пошляк - а гражданское мужество?!
– орал Володька.

– Бездарные - а "Комсомольская правда"его ругает!

Все веселились. Павлик налаживал магнитофон. Эмма ела салат. Геолог Юра повторял: "Мы там отвыкли от майонеза". Я выпил три рюмки и невесть чего обозлился.

– Слушайте, друзья, - сказал я, покрывая разноцветный шум пирушки, - а вы знаете, что я вас всех чертовски люблю!

– Толенька!

– То-ля!

– Толя, лапонька!

– Ведь это ужасно глупо, что мы так редко встречаемся, - продолжал я.
– Когда мы последний раз собирались?

– Последний раз?

– В самом деле - когда?

– А я знаю!
– закричала Лиля.
– Последний раз мы собирались у нас на даче! Когда объявили про День открытых убийств!

Все разом замолчали. Даже наладившийся было магнитофон скрипнул каким-то своим тормозом и остановился. И только Эмма с разгону продолжала говорить:

– ...а в школе у них организованы горячие завтраки...

Но, оглянувшись на тишину, умолкла и она. Пауза длилась, затягивалась, становилась уже неприличной.

– В самом деле, - сказал Игорь, - столько времени прошло, столько событий. Десятое августа...

– Мы с Зоей, - закричал Павлик, - мы с Зоей пересидели спокойненько... Телевизор, магнитофончик... На другой день меня на работе спрашивают...

И тут всех будто прорвало:

– ...а я ему говорю: "Я тебя первого пристукну! Ты, говорю, падло!" И загнул, знаешь, как я умею!..

– В Одессе блатные поймали начальника милиции. Ну, он, конечно, в форме был. Так что они сделали? Переодели его в какую-то рвань и отпустили. Понимаете, отпустили! А потом догнали и... кончили! Их еще потом судили.

– Ну-у?

– Осудили... за грабеж!

– Слушайте, слушайте, что было в Переделкине! Кочетов нанял себе охрану - из подмосковной шпаны. Кормил, поил, конечно. А другие писатели тоже наняли - понимаете? Чтобы Кочетова прихлопнули!

– Ну и что же было?

– Что было! Драка была - вот что! Шпана между собой дралась!

– Ребята, а кто знает, много жертв было?

– По РСФСР немного: не то восемьсот, не то девятьсот, что-то около тысячи. Мне один человек из ЦСУ говорил.