Решительно тянется к ножу. Заносит его над свертком. Камера стремительно несется вдоль стола, потом резко взмывает – с ножом, и опускается, внезапно застыв на уровне сантиметров 10–15 от стола. Крупным планом сверток. Мы видим, что младенец открыл глаза.

Их сменяет крупный план глаз собравшихся. Все расширены, понятно, что все в ужасе. Снова лицо младенца с раскрытыми глазами. Он двигает губами. Причмокивает. Яков Копанский сглатывает. Глубоко вдыхает, заносит руку вновь.

– Прекратите! – говорит мужчина в кипе.

– Да что же это такое, товарищи! – говорит он.

– Соломон, Сион, Иегова, – говорит он.

– Сказки идиотские! – говорит он.

– Товарищи, мы с ума сошли! – говорит он, срывая кипу.

– Мы же простые советские люди! – говорит он.

– Да это же сумасшествие, – повторяется он.

Встает. Говорит:

– Я ухожу!

– И я, – говорит еще один.

– И я! – восклицает третий.

Оставшиеся девять глядят на них зло и с легкой завистью, как одноклассники на школьников, осмелившихся забить на урок. Тройка демонстративно выходит. Показана хлопающая дверь, звук удара… Тишина. Все поворачиваются к младенцу.

– Ну что же, – нарушает молчание самый старый из собравшихся, седой старичок в халате звездочета.

– Это было первое испытание, и они не прошли его, – говорит он.

– …они думали, что я и правда собираюсь убить ребенка… – говорит он.

– Вот придурки! – говорит он.

– Но я собираюсь убить их! – говорит он.

– Ведь они знают нашу тайну… – говорит он.

Показано крупным планом лицо одного из собравшихся. Мы видим, что это женщина. Она очень похожа на писателя Улицковую.

– Люся, – говорит ей старичок.

– Возьми засранца и отнеси мамке, – говорит он.

– Ребе?! – говорит Люся.

У нее вид экзальтированной женщины из средневекового монастыря, которой показали фигурку Иисуса, вдруг вроде бы ожившую, а потом вдруг убрали ее в шкаф, дальше пылиться.

– Мы что, не принесем его в жертву Сиону?! – спрашивает она.

– Нет, – говорит ребе.

– Так надо, Люся, – говорит ребе.

– Значит, крови не будет, – говорит Люся с огорчением.

– Будет, Люся, – говорит ребе.

– Ведь те трое мудаков, что ушли отсюда, обязательно разболтают обо всем, – говорит он.

– И мы убьем их, – говорит он.

Люся вздыхает с грустью, но и с облегчением. С отвращением берет сверток – каждой рукой двумя пальцами. – И брезгливо подносит к окну.

Один из мужчин распахивает его.

– Аурика! – визгливо кричит Люся.

Мы видим, что все происходило в квартире на первом этаже. В окне появляется лицо дворничихи.

– Забирай своего щенка! – говорит Люся.

– Так че, это, резать не буите? – спрашивает Аурика.

– Да мы пошутили, ха-ха, – говорит мужчина, который стоит у окна.

Смеется неискренне, как партийный функционер на собрании рабочих, после вопроса о том, куда девалась картошка из магазинов. Аурика явно ничего не понимает – ни куда девалась картошка, ни почему ребенка, согласно уговору, не зарезали. Все это время, пока она стоит, тупо глядя на сверток, Люся держит его, брезгливо отворачиваясь.

– Деньги не верну! – начинает наконец выдавать соображения Аурика.

– Ах, оставьте, – говорит Люся.

– Значитца, и деньги мне? – говорит Аурика.

– Да, да, берите же скорее, – говорит Люся.

Аурика, оживившись, хватает сверток и уходит, бормоча: «кровиночка моя… жиды… эвона как… чуть было не умучали… пейсатые мля… а ежели каждую пасху по одному… семь ртов-то… панарицыя!»

Люся брезгливо глядит ей вслед. Бормочет: «быдло… опрощенцы чертовы… инфантильный народ… поколение-червь… зеленый шатер… а если за щеку, то на полшишки… гои мля…». Старичок за спиной Люси кашляет. Она спохватывается и возвращается к столу. Показано сзади, как она медленно преодолевает расстояние всего в три шага. Старичок говорит:

– Скинем машинерию…

– Мля, фанаберию, – поправляет он себя.

Из-за того, что старик матюгнулся, обстановка становится намного непринужденнее. Все улыбаются, лица расслаблены, раскраснелись.

– Девять, – говорит старичок…

– Лучше меньше, да лучше, – говорит он.

– Итак, когда остались самые стойкие, – говорит старичок.

– Я расскажу вам о сокровищах моего брата, Царя Соломона… – говорит он.

– Ребе знает секрет долголетия Талмуда, – шепчет в ужасе Люся.