– И я готов сказать вам, где спрятаны сокровища моего брата, Царя Семеновича Соломона, – говорит он.

– При условии, что все они будут обращены нами на исход евреев в Святую Землю, – говорит он.

– Потому что именно на это мой брат, уверовавший в Тору, и хотел их отдать, – говорит он и утирает слезу.

Комната, полная полуголых женщин, в кресле сидит мужчина, сильно пьяный, но в отличной форме, накачанный, мускулистый. На груди татуировка «ВМФ СССР». Мужчина держит на каждой ноге по две шлюхи – итого четыре, а в правой руке – бутылку с вином «Днестровское», а в левой – папироску «Жок» и карты. Несколько мужчин с картами сидят рядом. Крупным планом – лицо мужчины. В нем угадываются черты мальчика, который прожил несколько лет возле расстрельного рва. Дверь в комнату приоткрывается, мы видим голову в милицейской фуражке.

– А кто там, мля? – спрашивает мужчина, не оглядываясь.

– Участковый, – говорит одна из шлюх.

Мужчина, не оглядываясь, бросает назад две пятидесятирублевки. Мы следим за тем, как они взмывают в воздух, потом камера отрывается от них, показывает люстру – очень дорогую, чешскую, – а когда спускается к двери, та уже закрыта. Купюр нет. Шлюхи хохочут. Дверь снова приоткрывается.

– Нет, ну это уже нагле… – говорит было мужчина.

Замолкает, полуобернувшись. В двери стоит старичок из сцены в хрущевке – а это все происходит в частном одноэтажном доме, один раз можно показать общий план, виноградник, машина, в общем, роскошь – и качает головой.

– А, поп пришел! – хохочет мужчина.

– Ребе-хренебе! – орет он.

– Бога нет! – кричит он довольно, и все пьют.

– Ая-яй, – говорит мудрый старичок.

– Тратить баснословные богатства на падших женщин и вино… – говорит он.

Глядит с укоризной. Выживший мальчишка – причем для нас сейчас совершенно не очевидна необходимость того, чтобы выжил именно он, – бросает карты на спину шлюхе, которая стоит на четвереньках, как столик, и лепит ей на лоб купюру в 25 рублей.

– Ради того ли твоя несчастная мама… – начинает было старичок.

– А ты, мля, маму не трожь! – кричит мужчина.

Вскакивает, уронив шлюх, и, так как их много, возникает некоторый переполох. Мужчина рвет на груди тельняшку. Кричит:

– Где был твой гребаный Бог?

– Где был твой Бог тогда? – орет он.

– Да я! – орет он.

Что именно он говорит, неважно. Это обычная пьяная истерика взрослого мужчины, который все бы отдал за то, чтобы кое-что подправить в прошлом, но понимает, что это невозможно – на то он и взрослый, – и поэтому ведет себя как ребенок.

– Соломон… – укоризненно говорит ребе…

Мужчина вышвыривает раввина – причем тот одет, что называется, по гражданке и от раввина в нем одно название – и захлопывает дверь. Снова крики, ругань, звук бьющейся посуды, смех…

Затемнение. Показана квартира ночью. Мужчина встает, перешагивая через тела, выходит во двор. Расстегивается и начинает мочиться на столб, с которого свисает провод. Вспышка, искры, яркий свет.

Белый фон.

На фоне появляется лицо ребе.

Общий план: над умирающим от ожогов Соломоном стоит его двоюродный старший брат – наш старичок-раввин, – у которого почему-то за спиной торчат два белых крыла.

– Где я?.. – слабым голосом задает банальнейший вопрос Соломон.

– На небесах, – дает не менее банальный ответ раввин.

– Я… умер? – спрашивает Соломон.

– Да, – говорит ребе.

– Теперь-то ты видишь, что я праведен? – спрашивает ребе, двигая бровями, как кот в мультике про Джерри и Тома, это он показывает на свои крылья.

– Я… я… – плачет Соломон.

– Мама, мама и сестричка, – говорит он, и мы видим, как проступило в его лице детское.

– Они в раю, – говорит ребе.

– А ты?.. – говорит он.

– Я… я… – говорит Соломон.

– Постой-ка, но разве у нас, евреев, есть рай и ад? – спрашивает он, недоуменно хмурясь…

– Если бы ты ходил на курсы кружка энтузиастов по изучению Торы, который занимается каждую среду и пятницу во Дворце профсоюзов на Нижней Рышкановке под видом общества филателистов, то знал бы, что да, – мягко говорит ребе.

– Жалко, – говорит Соломон.

– Сестричку бы я повидал, – говорит он.

– Не все потеряно, – говорит ребе многозначительно.

– Сделай благое дело, и Иегова примет тебя к чистым, – говорит он.

– Но что я могу сделать, я же покойник, – говорит Соломон горько.

– Сокровища… – говорит ребе.

– Но разве Иегова не знает и так, где они? – говорит умирающий недоуменно.

– Иегова все знает, – говорит ребе.

– Но ведь у Иеговы нет рук… – говорит ребе.