Я сама превращусь в пустоту, и обо мне все забудут...

Сердце сжалось: вот что чувствовала Сона! Как жаль мне было ее сейчас, она казалась реальней всех, кого я знала, будто сидела рядом, робко кутаясь в платок и вздыхая о зеленых предгорьях Гималаев. Я понимала ее теперь, только теперь... Но разве она имела что-то общее с подлецом Валерием, кроме родинки на бедре и прозрачно-черных глаз? А я с ювелиром Матхуравой? Я всю жизнь боялась навредить кому-то, возможно, проявляла излишнюю щепетильность. Я ведь даже в детстве тайком спасала от деревенских мальчишек черепах и лягушек вместе с братом Женькой. Не дралась никогда - пощечина Валерию была первой, раньше не поднималась рука.

Я всхлипнула. В голову прокрались страшные детские сны, которые я до сих пор хотела забыть: о жестоком пирате, мучающем похищенную с корабля девушку, и о пленнике, попавшем в рабство... Эти сны донимали меня. Еще совсем маленькой, я закрывалась одеялом с головой и, заложив между ногами подушку, прокручивала их в воображении, испытывая легкий страх, граничащий с удовольствием. А потом изнывала от стыда, всячески пытаясь помочь маме и папе и показать всем, что «я хорошая». Я выросла, а привычка до сих пор осталась, Янина постоянно приговаривала с усмешкой: «Опять хочешь показать всем, что ты хорошая?»

Став старше, я сумела задавить в себе желание испытать это странное возбуждение, вызывающее потом душевные страдания. Я просто забила его глубоко внутрь, как осиновый кол в гроб ведьмы.

Вина и стыд шагали за мной по пятам, неизгоняемые, вечные спутники, особенно в том, что касалось любви. Помню свой первый поцелуй: мне было четырнадцать, остроумный второкурсник Стасик, очаровавший шутками и пением под гитару, посадил меня на колени и поцеловал, мгновенно сделав пьяной. Во вспыхивающих на стенах пятнах светомузыки моя голова кружилась, его тепло завораживало, а он не отрывался от моих губ. И это было прекрасно. Потому что я была влюблена в него и верила в волшебство - в то, что из первого поцелуя рождается свет, и радость, и блаженство.

Они растаяли следующим же утром, когда соседка при виде меня покачала головой: «Рано тебе еще в проститутки записываться. Мать по больницам, отец по командировкам, а ты! Не стыдно?» Я залилась краской, не зная, что ответить. Это мать Стасика с негодованием растрезвонила всем о моем «грехопадении». С того дня тетки нашего двора принялись радеть о моей морали, попутно запрещая дочерям дружить с «падшей». Назло всем я ходила через двор с гордо поднятой головой, ярко накрашенная и в короткой юбке, чтобы не показать, как мучают меня их «добрые советы». А заперев входную дверь, плакала. Женька вызвал Стасика на дуэль, и тот, бледный, как стена, просил перед нами прощения, ведь «ничего не было»...

И у меня, наученной горьким опытом, потом долго «ничего не было», и с противоположным полом отношения не складывались. Возможно, всё было по одной и той же причине - потому что карма наступала на пятки, подхлестывая виной и стыдом.

А я, как многие девчонки, мечтала о большой любви, мечтала стать женой кому-то, верной и любящей, и мамой двоим или трем ребятишкам. Я делала всё, чтобы стать лучше, чище, чтобы заслужить это. А теперь говорю о себе в прошедшем времени... Возможно, все и было бы, если б не Валерий!

«Как же я ненавижу его!
– подумала я, сжав кулаки, и поймала себя на мысли, что сделала бы с ним то же самое, чтобы он прочувствовал эту безысходность, эту боль в спине и внутри бедер, эту сухость во рту, голод и страх... И тут же закрыла лицо ладонями, осознав: но, Боже, ведь это замкнутый круг: Матхурава заставил страдать Сону, Валерий меня... А что, если это не первый виток?..

Дыхание перехватило. Темнота наступала мне на горло. Она играла со мной, и перед глазами в светящихся пятнах пронеслась бесконечная череда повторяющихся историй.

Юный раб и надменная, немолодая госпожа в погрязшем в пороке Риме. Инквизитор и странная, худая целительница, слышащая голоса и поклоняющаяся богам леса и черной матери в измученной столетней войной Франции. Разодетый в шелка и бархат купец, превращающийся в домашнего деспота для жены, едва закрывались двери с коваными петлями их огромного дома в Дрездене. Испанский конкистадор и взятая в заложницы дочь индейского вождя. Помещик, не растающийся с кнутом, и крепостная актриса... Я и Валерий, будто игроки, меняющие с каждой партией в Го камни черные на белые, и белые на черные, находили друг друга из жизни в жизнь, чтобы доставить боль или испытать ее. Задевали рикошетом тех, кто рядом, растягивали стыд и вину на тысячелетия. Ради чего?

На меня навалилась усталость и ощущение бессмысленности.

– Я не знаю! Не знаю...
– пробормотала я, чувствуя во рту горечь, а в душе глубокое омерзение ко всем этим запутанным узлам извращений.

Захотелось перестать играть по дурацким правилам, установленным неизвестно кем. Ни один из нас не хорош, что уж говорить? Я могу винить Валерия бесконечно. Он может винить меня, чтобы потом по очереди сгорать от стыда. Зачем? Что если я откажусь играть? Откажусь ненавидеть? Нарушу привычный ход и попытаюсь разорвать замкнутый круг? Но вдруг будет больно, еще больнее, чем сейчас? Я так боюсь боли!