Слава Богу за то, что ещё одному его сыну стало хоть на время, как говаривал Сталин, «жить гораздо сытней, а стало быть, веселей!» Да и раны затягивались на нём как на собаке, настолько быстро, что уже спустя какую-то неделю ночных марш-бросков он мог свободно ступать на порезанную ногу. Таким образом, он, закалившись в пути и сбросив почти все остатки подкожного жира, явно поубавил в живом весе. Человек ко всему привыкает, и, стало быть, наш герой не стал тому исключением. Обычно он шёл по ночам из-за холода, который не давал уснуть. Зато где-то ближе к полудню, когда бравые поляки уходили обедать, он, набив свою утробу свежей партией клубники, заваливался спать до вечера, в первом попавшемся леске. Тем более что ночью идти по пустынным дорогам было куда легче и приятнее: ему не нужно было видеть людей, глотать пыль, слышать пронзительные гудки мимо проносившихся автомобилей. И ночью его не спрашивали местные насчёт того: «Мает пан злато чи ни?» На подходе к Кракову наш путник зашёл в первый попавшийся ему на глаза костёл, ибо ему уже полюбилось отдыхать в тиши и прохладе церковных сооружений. Присев в уголке на скамеечку, он мог вздремнуть под неторопливую и убаюкивающую музыку, исходящую из невидимого органа. Иногда за счёт Бога ему удавалось пополнить свои продовольственные запасы тем, что «тот ему посылал», но такого счастья, как в самый первый раз, ему больше не перепадало.

Доподлинно известно, что не хлебом единым жив человек, и на этот раз путнику вдруг пронзительно захотелось простого человеческого общения, и, не успев выйти из храма, блудной сын наткнулся на молодого поляка, одетого в длинную рясу. Этот молодой пан был примерно его возраста, поэтому было забавно понаблюдать за тем, как молодой батюшка умеет правильно себя держать: спинка ровно поставлена, плечики расправлены, и шейка в лёгком прогибе, ну а про личико и губы, на которых ещё и молоко не обсохло, вообще ничего дурного не скажешь. Особенно восхищали его большие миндалевидные глаза с кротким взглядом, что будь наш путешественник иконописцем, то немедленно написал бы с него картину маслом «Вознесение Христа». Не зная, с чего начать разговор, Борис вспомнил сцену из фильма «Овод», где к служителям культа обращались «падре». Не торопясь, блудный сын подошёл вплотную к этому восхитительному иноку и с совершенно серьёзным выражением лица выпалил: «Падре! Я грешен, и вся жизнь моя греховная, как череда одних лишь прегрешений!» При этом он смиренно опустил свою солнцем опалённую голову, потупив взгляд. На что польский батюшка с сильным акцентом, но вполне на сносном русском языке, повернувшись к грешнику, сказал замечательные слова: «Тебе надо покушать, сын мой, а то у тебя не останется сил на новые грехи, чтобы однажды за всё покаяться!» Такого ответа из уст служителя церкви наш герой не ожидал и сразу же проникся к нему уважением, отметив про себя: «Из этого инока может выйти настоящий священник!» По дороге к столовой выяснилось, что батюшка ещё «не волшебник», но только учится этому ремеслу в местной семинарии. Так, болтая обо всём и ни о чём, молодые люди дошли до столовой, что имелась при здании общежития, где и проживал местные бурсаки.

Столовка размешалась в одноэтажном помещении барачного типа со стенами, выложенными из белого кирпича, что делало её похожей на правление советского колхоза, где ничего особенного и не было, кроме портретов Иисуса Христа, вместо портретов Ленина. Внутри помещения стояли обычные алюминиевые столы на четыре посадочных места, окошко для приёма грязной посуды, а также присутствовали две монашки, старая и молодая, причём последняя ему показалась очень некрасивой. Даже мухи и те почему-то облетали стороной этот общепит, и ответ на эту странность в их поведении не заставил себя долго ждать. Молодая монашка, в сером, мышиного цвета, до пят одеянии, с вытянутым вперёд корявым лицом с двумя первыми невероятно большими лошадиными зубами поставила на стол, а точнее бросила, алюминиевую миску с едой. На дне миски красовались: ложка польской квашеной капусты, похожая на китайскую лапшу, без морковки и три задубевшие картофелины средних размеров, рядом лежали два тонюсеньких кусочка чёрного хлеба, один из которых был слегка помазан маргарином, а может, и сливочным маслом. «Да! От такой пищи точно и мухи с голоду дохнут, и тараканы вешаются!» – подумалось ему, но из чувства уважения он притронулся к нехитрой трапезе. Тогда как эта монашка пронесла мимо него приятно пахнувшую вкуснятину на серебряном подносе, прикрытую сверху металлическим колпаком. Судя по запаху, это был жареный цыплёнок. И лишь краем глаза ему удалось заметить, что на том же подносе стояли, в специальных стаканчиках, пара варёных яичек под майонезом, а в глубокой пиале салатик из свежих огурцов горочкой с укропом, а также ломтики белого хлеба свежей выпечки. А в завершение в изящном графинчике слегка плескалась жидкость, похожая на красное сухое вино. В дверях монашка столкнулась с известным нам семинаристом, который зашёл попрощаться с нашим путником. Борис, с трудом проглотив последнюю картофелину, поблагодарил будущего святого отца от всего своего грешного сердца. Монашка же проворно скрылась в дверном проёме, унося с собой поднос с деликатесами. Грустная констатация факта, что не все мы едины перед нашим Господом Богом! Семинарист, ничуть не смущаясь, поведал, что так вкусно здесь кормят только заезжих попов, но никак не простых смертных. Выйдя на улицу после такого скудного обеда, наш герой почувствовал ещё более жуткий приступ голода и поплёлся восвояси, явно обескураженный таким приёмом, в обход города Кракова. В укромном местечке он сварил последние макароны, те самые, что ему достались после самого первого и чудесного посещения польской церкви. Пришлось также сокрушаться от того, что у него от варшавских трёх булок хлеба остались лишь позеленевшие от плесени крошки.

Тем временем дорога привела его в горную местность, где кроме молодых картофельных побегов ничего на полях не произрастало вообще. Разве что попадалась колосившаяся рожь с ещё не налившимися злаками. После замечательной, во многих отношениях, клубничной полосы своего пути и солнечных дней наступала голодная «картофельная жизнь». Свинцовые тучи то и дело нависали над головой, выливая на него потоки свежей воды. Уже три дня ему приходилось довольствоваться на завтрак, обед и ужин исключительно молодой картошкой, размером чуть больше гороха, да и то в сыром виде, так как сварить её не представлялось возможным из-за вездесущей сырости. Но всё же наш голодный, продрогший и промокший путник приблизился к государственной границе, за которой была пока что ещё нам братская страна Чехословакия. Во избежание контакта с местными егерями, был выбран единственно верный план штурма известной в регионе и за его пределами Бабьей горы, до которой, если верить дорожному указателю, оставалось всего 5 километров. В народе же её величали Гора Ведьм. Прежде чем продолжить свой путь, Борис, удалившись ненадолго в лес, решил сварить себе на обед молодого картофеля, что у него на этот раз и получилось. Но когда он, сытый и довольный, вышел из леса, то наткнулся на автомобилиста, который, посвистывая незатейливый мотивчик, стоя у обочины, занимался оправлением своих естественных надобностей. Бравый поляк, внезапно увидев перед собой нечто страшное, сильно испортил свежий воздух и стал неистово креститься слева направо. Чтобы хоть как-то успокоить автомобилиста, Борис чинно перекрестился по православному канону, т. е. наоборот, что вызвало у католика настоящую панику, и он, крича от ужаса: «Магда! Там чёрт не по польску крещится!», побежал, спотыкаясь, к своей машине. Когда машина, резко взяв старт, рванула с места и скрылась за поворотом, Борис, в недоумении почесав затылок, продолжил путь в сторону Лысой горы, которая уже виднелась на горизонте.

Отрадно отметить то, что практически каждый поляк, к которому обращался Борис с тем или иным вопросом, прекрасно говорил на великом и могучем русском языке, и тот дед, что сидел на скамейке около своей мазанки, не стал исключением из правил. Более того, он оказался бывшим соотечественником, который, побывав в плену у фашистов, так и остался жить у одной доброй польки, а теперь, овдовев, коротал свой век в горах в полном одиночестве. Впервые за многие дни своего путешествия Борис увидел своё отражение в зеркале и узнал, что прошло целых две недели с тех пор, как он ринулся в эту авантюру. Дед поведал ему, что курортный городок Завойя, уютно разместившийся у подножия Бабьей горы, славится не только рассказами о нечистой силе, но и о своём постояльце по фамилии Ленин, что когда-то проживал в этих местах. И впервые Борис не только вкусно отобедал у старика, но в беседе с ним уточнил свой план незаконного перехода местной государственной границы. Обойти этот курортный городишко не представлялось возможным, поэтому его можно было только пересечь вдоль оврага, по обе стороны которого расположились весьма солидные жилые постройки. Дедушка чуть было не умолял его остаться и ещё погостить у него, но Борис, отведав настоящего борща, собрался в путь, ибо жаждал следующей ночью штурмовать государственную границу Польши. На дорогу старик насыпал ему пару килограммов местных макарон и дал купюру в сто чешских крон. Этим он до глубины души растрогал нашего героя. Он, не скрывая своих слёз, распрощался со старцем, чтобы больше никогда в своей жизни не увидеться с ним.

Нарушитель государственной границы решил, что поляки в массе своей истинные католики, и, стало быть, их пограничники не станут по ночам шастать около «Чёртовой Горы», и это место будет удачным для пересечения границы. За последние две недели окончательно оправившись от прежних травм, он, будучи в хорошем настроении, подошёл к курортному городишку, и в его воображении советского человека невольно нарисовались: полоса заграждения из колючей проволоки, вооружённые до зубов охранники, натасканные овчарки и прочие страхи. Спустившись на дно оврага, лазутчик для маскировки сплёл себе на голову венок из веток берёзы и стал ползти в сторону видневшихся гор. Оказалось, что этот глубокий овраг был своего рода канализацией для сточных вод этого городка и вдобавок местом сброса бытового мусора. В тот момент, когда путник, чуть ли не по колено утопая в чёрной зловонной жиже, пробирался сквозь чащу крапивы, ему на голову сверху кто-то ссыпал несколько вёдер картофельной кожуры и прочих продовольственных отходов. Судя по запахам, которые доносились сверху, там располагался ресторан, и это всё выводило лазутчика из себя. Он чувствовал себя изгоем, а в это самое время, поляки и их заграничные гости, сидя в удобных плетёных креслах на просторной веранде, не спеша вкушают всякие алкогольные напитки и беседуют, даже не подозревая о том, что под ними ползёт в сторону государственной границы настоящий советский шпион! Терпения у него хватило ровно до следующего случая, когда на его голову сбросили отходы рыбного производства. Он, забыв про все правила конспирации, взвыл и стал карабкаться наверх, по почти отвесной стене оврага. Несколько раз он съезжал обратно на дно, плюхаясь прямо в сточные воды, но, снова цепляясь за какую-то растительность, измазавшись с ног до головы в чёрной жиже и в красной глине, наконец-то вышел на поверхность. Диким взглядом посмотрев на посетителей рыбного ресторанчика, советский шпион прорычал как приветствие: «Где граница?» На что те, даже не интересуясь: «Сталин – курва чи ни?», единодушно хором ответили: «Ходи просто, пан!» И он, смахнув резким движением со своей головы на землю свой берёзовый венок с костяками запутавшейся в его волосах рыбёшки, неловко потопал в указанном ему направлении.

Борис шёл прямо по центральной улице живописного городка, оставляя на чистом асфальте мокрые следы неопределённого цвета. На удивление, даже польский полицейский, шедший ему на встречу, невольно отвёл взгляд в сторону. Город остался у него за спиной, и лазутчик, пройдя через не очень широкое польское поле, уткнулся носом в стену многовекового хвойного леса. Потом он ещё долго всматривался в вершину Лысой горы, которую ему предстояло штурмовать, и, не найдя ни одной тропинки, ринулся напропалую через бурелом. Солнце ушло спать, и его последние лучи вообще не проникали сквозь кроны вековых сосен. Пришла ночь, но лазутчик, словно одержимый, карабкался в кромешной темноте на ощупь куда-то вверх. Оттуда до него доносились странные звуки, похожие на удары шаманского бубна, а когда тот на время стихал, отчётливо был слышен женский визг и мужской хохот. «Шабаш!» – подумалось ему, и в ту секунду это была последняя мысль, что посетила его сознание, так как неожиданно для себя покатился кубарем вниз. Как полагается в таких случаях, в голове пронеслись воспоминания прошлой жизни, а потом последовал удар обо что-то твёрдое, и, почувствовав сильную боль в области живота, он потерял сознание.

Раннее утро известило его из долины пением петухов, и он долгое время приходил в себя, как после тяжёлого сна. Очнувшись окончательно, он увидел под собой пропасть и себя в форме буквы «Г» на толстенном стволе покосившейся сосны, что ещё цеплялась корнями за жизнь. Солнце поднималось всё выше и выше, и его лучи наконец стали пробиваться сквозь пышные кроны сосен. Восхождение было продолжено, и через несколько часов отчаянной борьбы он расписался камнем на польском орле, что «парил» в пространстве с широко распростёртыми крыльями благодаря пограничному столбу, и поспешил вниз… в Словакию. Радовало то, что с той стороны спуск был не так крут, и вскоре он вышел на вполне просторную тропинку. Был солнечный день, и чтобы хоть как-то утолить голод, он стал жевать сухие макароны, запивая их чистой родниковой водой. Величественная красота гор, четкие очертания скал, выступавшие из гигантских холмов, покрытых вековыми соснами, – всё это на голубом фоне бескрайнего неба, по которому бежали куда-то «облака-белогривые лошадки», и плыли «кораблики на белых парусах». Восхитительное зрелище должно было, непременно, настроить его на поэтический лад или привести к размышлениям о Вечности, если бы всё это время, пока он плутал по горным извилистым дорогам, его не преследовало неистребимое чувство сильного голода. Соловья баснями не кормят, но он уже несколько раз сам себя останавливал от соблазна развести огонь и сварить макароны в котелке, ибо не хотелось привлекать к себе внимание посторонних глаз.