– Они, значит, не верят, а я-то почему должна верить?

– Разве ты не видишь, что Чанчи уже взрослый парень?

– Они тоже это видят.

– Он хоть раз обманул тебя, пока рос?

Чжан Сяньхуа помотала головой.

– Я хоть когда-нибудь не возвращал тебе долги? – продолжал Ван Хуай.

– Нет, – ответила Чжан Сяньхуа.

– Каково семя, таков и росток, какова лоза, таков и плод. Поверь нам хоть раз!

Чжан Сяньхуа, глядя на расписку, медленно сложила ее пополам и направила руку к карману. Ван Хуай замер, внимательно следя за ее действиями, он даже сжал кулаки. Но в тот момент, когда расписка уже должна была очутиться у Чжан Сяньхуа в кармане, ее руку словно кто-то приостановил.

– Чанчи меня не обманывал, – сказала она. – Но так он вел себя в родной деревне, а сейчас он уехал в город, там обстановка совсем другая, кто даст гарантию, что он останется прежним? В городах полно мошенников, ему достаточно познакомиться с одним из них, и его тут же испортят.

– Даже если его кинуть в красильный чан, я верю, что он все равно останется белым. Он не из тех, кто бросает слова на ветер.

– А ты говорил это Лю Байтяо с Ван Дуном? – спросила Чжан Сяньхуа.

– Нет, – ответил Ван Хуай.

– А почему же все это ты говоришь мне?

– Потому что в доме у нас не осталось ничего ценного.

Чжан Сяньхуа навернула два круга по комнате и действительно не нашла ничего ценного. Тогда она хлопнула себя по голове и сказала:

– А разве у тебя не осталось несколько кедров на заднем склоне горы?

– Я их оставил для поперечных балок, – ответил Ван Хуай. – Посмотри на наши балки – одна гниль да труха, еще несколько лет они не выдержат.

Чжан Сяньхуа задрала голову. Балки и правда с одной стороны все почернели от капавшей на них годами дождевой воды. В какой-то момент Чжан Сяньхуа уже была готова сжалиться, но, отбросив сантименты, заявила:

– Меня волнует только то, когда ты вернешь мне долг, плевать я хотела на твои балки!

– Можно прожить без сала и соли, можно обойтись и без гроба после смерти, но если обвалятся балки, то деваться мне будет просто некуда. Неужели ты такая жестокая, что даже не оставишь мне кедров?

Чжан Сяньхуа тотчас вышла из себя:

– Я давала тебе деньги для того, чтобы помочь выучить сына, а сын твой устроился в чернорабочие, где гарантия, что он вернет деньги?

– Он у меня такой послушный, почему ты ему не веришь?

– Потому что он – не мой сын, – отрезала Чжан Сяньхуа.

Ван Хуай вздохнул и предложил:

– Хочешь, я напишу тебе еще одну расписку?

– И что ты там напишешь?

– Если Ван Чанчи в течение полугода не вышлет тебе деньги, то сумма долга удвоится.

– Тебе и занятой суммы не вернуть, что говорить об удвоенной?

– Если к условленному времени он ничего не вернет, я отдам тебе этот дом и участок земли.

– И ты осмелишься такое написать? – удивилась Чжан Сяньхуа.

Ван Хуай действительно написал такую расписку, еще и скрепил ее красным отпечатком пальца. Чжан Сяньхуа, получив гарантийную бумагу, пошла домой, показывая ее по дороге всем встречным. Ван Дун, увидав у нее такую бумагу, не обрадовался:

– Ты одолжила ему всего-то на пятьдесят юаней больше, чем я, а он взял и обменял тебе свой долг на целый участок земли!

– Это называется оборот капитала, – ответила Чжан Сяньхуа.

Врученная Чжан Сяньхуа бумага стала настоящим яблоком раздора. У Лю Шуанцзюй поднялось давление, осипло горло, обострилось воспаление плечевых суставов, заболел желудок, пропал сон и аппетит, снизился общий иммунитет. А Ван Хуай ее знай успокаивал:

– Если ты не веришь в собственного сына, то в кого тогда еще можно верить?

Ван Чанчи в это время устроился бетонщиком на стройку здания городского зала собраний, там платили триста юаней в месяц и предоставляли жилье и питание. На завтрак он ел пампушки, на обед – рис с овощами, на ужин – овощи с кусочками мяса. Когда мяса не было, рабочие ели спокойно, но едва оно появлялось, всех тут же охватывало радостное возбуждение. Ван Чанчи обычно зарывал мясо в самый низ, оставляя его под конец трапезы, и сначала съедал овощи с рисом. Это называлось «сперва испытать горечь, а потом познать сладость». Если есть таким образом, во рту надолго задерживалось послевкусие от мяса, напоминающее чудесную мелодию. Однако это требовало постоянной бдительности, иначе напарники могли подцепить мясо палочками и стащить его прямо из тарелки. Когда Ван Чанчи закапывал свое мясо, он испытывал радостное предвкушение. А когда в самом конце он наслаждался уже одним только мясом, у него было такое чувство, словно он накопил состояние и открыл крупное дело. Защиту лакомства от палочек напарников Ван Чанчи воспринимал не иначе как забаву. Если же за его тарелкой никто не следил, у него портилось настроение и пропадало желание смаковать мясо. Поэтому иной раз он даже специально стучал по тарелке и нарочито чавкал, только чтобы к нему начали приставать. Ночевал Ван Чанчи в бараке для рабочих, где из новых досок были сколочены двухъярусные кровати, распространявшие повсюду запах сосны. В каждом бараке размещалось по сорок человек. Ван Чанчи досталась семнадцатая кровать во втором бараке. Ночью, когда уже все засыпали, кто-нибудь из парней вдруг начинал ерзать на кровати и терзать свою «пушку». Начинал кто-то один, за ним заводился второй и в конце концов этим начинали заниматься чуть ли не все. Нещадный скрип кроватей сливался воедино, пробуждая у женатых воспоминания о родине, и те уже всю ночь проводили без сна. Но некоторые, включая Ван Чанчи, как бы там другие ни ерзали, наморившись за день, спали беспробудным сном.

В обязанность Ван Чанчи входило доставлять бетон, то есть возить тележку с цементным раствором от бетономешалки до грузоподъемника. Этой работой он занимался поочередно со своим напарником Лю Цзяньпином. Загрузив в подъемник четыре тележки цемента, они закрывали его железные створки и, нажав на кнопку, отправляли груз наверх. Подъемник, колыхая раствор, со скрипом поднимался на второй этаж, где резко останавливался, из-за чего часть цемента звучно шлепалась за края тележек. Всякий раз, когда начинал работать подъемник, Ван Чанчи замирал, навострив уши, в такие моменты ему вспоминался скрип деревянной коляски Ван Хуая.