Главный герой романа честно говорит о себе и окружающем мире – о порядочности и мужской дружбе, о предательстве и потерях, о любви, замешанной на волнующем эротизме. Вместе со своими друзьями он проходит через жизнь и понимает, что многие вещи со временем меняются и иногда человек сам не догадывается о том, что его делает тем, кто он есть. Финал книги непредсказуем…
Вячеслав Стефаненко
Изыди
Глава первая
Почему пишут романы
Когда Глеб начал разливать вторую бутылку водки, я понял, что спать мы не будем. Никогда не соглашусь с ним. И кого я за это ненавижу больше: себя или его – большой вопрос. Но видимо, всё-таки его, если пытаюсь доказать ему, что он не прав.
– У тебя какой крест висит на шее? Православный? – спрашиваю.
– Ну, православный и что? – Глеб не понимал, куда я клоню.
– А что ты тогда гонишь на сербов? За что их бомбят?
– Ну, они же против…
– Против чего?
– Против демократии. Весь мир против них.
– А весь мир – это кто? Европа? Да просто хорваты им роднее, чем сербы. Закон симпатий. Или Хавьер Солана1 для тебя образец демократии? А может, ты считаешь, что хорваты и боснийцы – ангелы? Значит, так отплатила крошка Мадлен2 за то, что сербы когда-то спасли её от нацистов? Снимай свой восьмиконечный! – я разозлился по-настоящему. Давно так не злился.
Глеб молчит. Он достает третью бутылку. Мне жаль сербов, я пьян и злюсь на Глеба. Я злюсь, потому что не убедил его, хотя он и молчит. Уже под утро мы приканчиваем четвертую. Мы добиваем её под мои попытки рассказать Глебу о предложении Бориса написать роман. Написать его должен я. Наш спор с Глебом я пытаюсь сгладить шуткой.
– Очередной роман закончен. Может, прав Борис: пора приниматься за следующий?
Глеб считает меня падшим циником. Он говорит, что я связался с несовершеннолетней. Говорит, я должен сказать ему спасибо за то, что он не даёт этому ход, потому что он мой друг. Я попытался провести ликбез, защитившись от клейма, которым он меня припечатал. Объяснил ему, что падшими вообще-то называют ангелов, а уж никак не циников. Но Глеб лишь презрительно окинул меня взглядом и изрёк:
– Это кто у нас здесь ангел? Ты что ли?
Он не любит романы ни на бумаге, ни в жизни. Он не влюбчивый – это, во-первых. А во-вторых, его задело, что это с подачи Бориса, а вовсе не с его легкой руки, я наконец-то сподобился сотворить что-то большее, чем всякие там рассказики, повести и прочая литературная мелочь. Да, действительно, когда-то Глеб первым посоветовал мне написать роман. Но лично для меня главным аргументом стало мнение Бориса. Не сговариваясь между собой, они оба каким-то странным образом решили, что я должен отметиться в этом огромном литературном мире – океане депрессняка, судорожных истерик, стенаний и мук. Наверное, потому, что они не знали, чем он наполнен: множеством творческих лабиринтов и тупиков, непримиримой борьбой с редакторами и вечным поиском издателей. Да-да, я знаю, о чём говорю. Кое-какой опыт у меня есть. Редактор мне так и сказала:
– Ну, у нас же литературно-художественный журнал.
Она изуродовала мой рассказ так, что меня чуть не стошнило, так же, как и Бориса, которому я тоже дал почитать «отредактированное» эссе. Я хотел было возмутиться, но когда узнал, что она в своё время преподавала русский язык в средней школе, как-то сразу успокоился. Это в корне меняло дело. Я спокойно забрал свой рассказ о родном городе и больше в этот журнал не обращался. Ну а что, собственно, можно ожидать от учительницы русского языка, годами не вылезавшей за рамки школьного учебника для пятого класса?!
– Это у вас эссе, – нудным голосом вещала она. – А действительно на фронтоне описываемого вами здания есть фамилии двух вождей? Я посмотрю, я проверю. У нас литературно-художественный журнал.
Оказалось, что она ничего не знала про город, в котором жила. А и впрямь: зачем? Чтобы сказать «это у вас эссе», совсем не обязательно интересоваться историей города, которому посвящено эссе, что ей принесли. Так что пусть себе редактирует дальше. Только не меня.
Прочитав пару моих рассказов, Глеб сказал мне: «Ты должен написать что-нибудь эпохальное». Не скрою, это польстило, и я ждал, что он продолжит и как-то вдохновит ещё, но приятель данную тему больше не поднимал. Меня задело, и я все время пытался вернуть его к нашему тогдашнему разговору. Я буквально задёргал его: а что, мол, такого эпохального написать, что ты имел в виду? Но Глеб уклонялся. Он упрямый, как вьючное домашнее животное. Один только раз проговорился. «Напиши, – сказал, – про нашу службу. Потому что служба в Советской Армии – один сплошной анекдот. Все самое правдивое в жизни – это анекдот».
Но писать только про службу мне не хотелось. Тем более после «Ста дней до приказа»3. «Сто дней…» для меня – недосягаемый уровень. Мне казалось, что правдивее описать молодёжную однополую тусовку просто невозможно. Учитывая то, что я – писатель-любитель, да что уж там – дилетант, наверняка у меня бы вышло намного хуже, хотя совсем обойти эту тему вряд ли бы получилось. Всё-таки мы с Глебом служили в одном танковом батальоне.
Мы познакомились, когда чрево ТУ – 154-го выплюнуло в Елизово пятьдесят восемнадцатилетних наспех остриженных (всех, кроме меня, по причине моего опоздания на сборный пункт) новобранцев. Один парень одолжил мне старую зимнюю ушанку: у него оказалось две. Он вытащил её из-за пазухи и протянул со словами:
– Возьми, а то замёрзнешь. Менингит нам не друг, а туберкулез не товарищ.
Я был без шапки, а на лётном поле было минус двадцать. Что и говорить, Камчатка встретила нас сурово. От холода меня колотила мелкая дрожь. Натянув ушанку, я почувствовал, как согрелась не только моя голова, но и сам я перестал дрожать. Как будто этот крепко сбитый, с торчащими клоками волос за ушами коротышка поделился со мной частью своего тепла. Я никогда не смогу забыть этой простой мальчишеской услуги.
– Глеб, – назвал своё имя неровно остриженный.