– Эко, черти, не стерпело сердце, – выругались казаки и стали сильнее грести. Струги быстро уходили прочь, темные фигуры всадников стали отставать и вскоре исчезли в синеве теплого вечера.

Окруженный всадниками, Епанча подъехал к отвесному яру. Тура – веселая река – петляла по заливным лугам, над которыми сокол острым крылом чертил небесный простор. Над синим ельником клубился утренний туман, и от свежести в тело вливалась бодрость. В другое время князь со своими уланами [11] ринулся бы в реку, переплыл ее, и пошла бы соколиная охота! Но сегодня он гневно и со страхом глядел на знакомую стремнину и не узнавал ее. «Аллах велик, что за люди плывут? Русь!» – встревоженно думал он.

По Туре вниз бежали десятки стругов, за ними плыли большие ладьи-насады, быстрые шитики неслись, как щуки в погоне за добычей, а позади шумного и пестрого каравана, поблескивая смолистыми кряжами, тянулся плот. Ржали кони, ревели быки, блеяли овцы, огороженные жердями. Белели мучные кули. У кормового весла, сбитого из трех лесин, стоял бородатый, до пояса голый, могучий, с косматой шерстью на груди, кормщик. Вцепившись бугристыми руками в бревно – потесь, он по-хозяйски кричал:

– Молодцы, держись стремнины!

Трое других бородачей в посконных штанах, напрягаясь, направляли плот подальше от яра.

На берег выбежали ребята, за ними татарки – заголосили:

– Плывут неверные, беду везут. Горе головам нашим!

– Русь!.. Русь!..

Хотелось князьку пустить стрелу, ой, как хотелось! Сдержал себя и уланам пригрозил:

– Затаиться пока надо! – Глаза его блеснули решимостью. – Пусть наша сила сольется…

До ночи крутил он по ярам, не мог оторваться от реки, а с наступлением сумерек князек ускакал в Чинигиды. Малый городок стоял над яром, со степи был окопан валом, обнесен острокольем. Крепость! За тынами глинобитные мазанки, землянки – барсучьи норы. С теплыми днями все откочевали в степь. И теперь, поднимая рыжую пыль, спешили от овечьих отар, от конских табунов лучники с саадаками, полными стрел, копейщики, скрипели арбы, блеяли овцы, – оживал городок.

Мерцали звезды, с реки тянуло реденьким туманом, когда Епанча повел орду вдоль реки к Долгому яру. От него Тура, ударившись в каменную грудь, поворачивала к полуночи. Узка тут река, стремительна. Зеленый тальник полощет гибкие ветки в струе, а в тальнике укрылись татары. Луки наготове, туги тетины из бараньих жил, упруги и певучи оперенные боевые стрелы. Словно рысь, Епанча ловит каждое движение на реке. Брызнуло солнышко, проснулись птицы, туман поднялся вверх, и, вместе с лебединым криком, по воде разнеслись бряцание литавр и голосистое дыхание труб. И вдруг по озолоченной ярким солнышком дорожке, как легкие лебеди, из-за мыса выплыли казацкие струги. На ветру цветными крыльями развевались боевые знамена. На легком передовом стружке, осененном белым парусом, поставив ногу на борт, стоял, сверкая панцирем, бородатый богатырь и пытливо вглядывался в речную рябь. За ним, распустив паруса, держась середины Туры, глубоко бороздя воду, ходко шли струг за стругом. Ярко сияли доспехи, гулко гудел бубен, разливалась песня:

Легкий ветер шевелил бороду казака в панцире.

– Аман-ба! – крикнул из зеленого укрытия Епанча и пустил стрелу. С воем пронеслась она, не задев богатыря. Князек с ненавистью выругался:

– Шайтан голова…

Ермак поднял руку, и сероглазый, с пушком на губе, горнист с вестовой трубой проиграл тревогу. Заговорили певучие дали.

В ответ заныли стрелы: били острием в паруса, в борты. Ильина ударило в грудь, но юшлан не пробило. Он пригрозил кулачищем:

– Гей, волчья сыть, доберусь – расшибу! – и жадно глянул на ертаульный струг. Ермак стоял неподвижно; по стругам летел наказ:

– Беречь зелье. Грести изо всех сил!

Эх, кипело казачье сердце: выбраться бы из стругов да погулять с сабелькой! За долгую зиму застоялась кровь. Но крепко взнуздал волю атаман, ух и крепко!

Так гребли, так старались, что дымились уключины, жгучий пот, как капли вара, падал на днище, а впереди стругов седыми усищами разбегалась волна.

Мыс крутой витухой далеко загнулся, и струги, уйдя от одной беды, наскочили на другую.

Епанча повел всадников вперед, наперерез, к узкой стремнине, где стрела пронесется – пронзит, над Турой.

Вот и струги, не бьют больше в бубен, не шаманят русские, и замолкли литавры. С крутого яра все видно.

– Погибнешь теперь, шайтан-голова! – Князь туго натянул тетиву и пустил граненую стрелу. Будто в ответ забил барабан, и струги замедлили ход.

Рядом с Епанчой, поднимая руки к небу, завыл абыз [12] :

– Аллах вар… Аллах сахих…

Истошно завопили уланы:

– Алла! Алла!

Не сходя с коней, всадники стали бить из луков, иные из них бросали с яра копья. Пронзили золоченую хоругвь, даренную Строгановыми, троих ранили.

Ермак надвинул шелом поглубже и крикнул раскатисто:

– Бей огневым боем. Пищали, пушки! Э-гей!

Высокий пушкарь Петро с горящим фитилем склонился к пушке:

– Давай, матушка!

Казаки приложились к пищалям, и вмиг проснулись суровые, мохнатые берега. Пошел сухой треск, полыхнуло огнем, загрохотало громом и заклубился дым. От пушечных ударов качнулись струги, заплескалась волна о берег и гулкое эхо раскатилось по лесам и реке. С яра метнулся десяток татар – и сразу в омут! На воде расплылись рыжие пятна крови. Епанча пришпорил черногривого, тот вздыбился было, заржал, но сразу рухнул и стал от боли взрывать копытами землю. Свинец угодил ему в пах.