Дохтурова он встретил у костра, где сидели рабочие-кашевары.

— На послезавтра уже не хватит? — озабоченно спрашивал инженер.

— Самое большое на полдня, Александр Сергеевич.

— Хорошо, — сказал Дохтуров и тут увидел Дениса Петровича. — А, приехали все-таки? — радостно сказал он. — Пошли.

Они шли истоптанным берегом, то и дело попадая в полосу жара, что шел от огня.

— Комар закусал, Александр Сергеевич! — крикнул им; от костра какой-то мужичонка, яростно расчесывая спину.

— И ты его кусай, — сказал сидящий рядом с ним парнишка.

Инженер рассмеялся. Этот парнишка, по имени Тимофей, был его любимцем, и он (кажется, тщетно) старался, чтобы это было не очень заметно окружающим. Заваленные хвоей, костры щедро дымили.

— Сегодня в одном американском журнале, — говорил дорогой Дохтуров, — увы, нашел свою конструкцию. А я-то думал, что до меня никто таких мостов не строил. Зато в одном деле я их перехитрил.

Дохтуров был в сапогах и свитере, отчего тело его казалось особенно гибким и сильным, лицо легко оживлялось улыбкой, глаза поблескивали в свете костра. Денис Петрович с интересом Смотрел на него — он никогда до сих пор не видал своего друга на строительстве.

Инженер глядел вверх, где четкие, словно проведенные рейсфедером, шли по ночному небу провода.

— Скоро ток будет, — сказал он. — Вот если бы нам сварку, мы бы показали, на что мы способны. Да аппаратов не достать. Петроградский «Электрик» выпустил первые в этом году, но пока только две штуки. Может, удастся старые раздобыть— вот тогда пошло бы дело, не то, что молоточками клепать. Степан Егорыч! — окликнул он старого рабочего. — Ты когда-нибудь на сварке работал?

— Нет, Лександр Сергеич, не стану те врать, — ответил тот. — Я ее в глаза не видал.

Они отошли далеко от реки.

— Где-то здесь мой Сережка бегает, — заметил инженер, оглядываясь, там сухостой для костров валят. Теперь его до рассвета в шалаш не загонишь. Пошли повыше, где комаров нет.

Они вышли на пригорок, сели на поваленное дерево и закурили. Было тихо, грохот строительства долетал сюда далеким звоном. Медленно завладела ими лесная тишина.

Над черной массой деревьев стояла одна очень яркая звезда. Пел соловей. Его чистый щелк и посвист и тоже чистые, словно водяные, трели далеко разносились бы по лесу, если бы не желудочные голоса идиоток-лягушек, блаженствующих в болоте внизу.

— Хоть бы постыдились, — шепотом сказал Берестов.

— Что вы! Разве вы не слышите, как у них удалась жизнь, как им тепло и мокро в их тине, а болотные пузырьки, наверное, так приятно бегут по брюшку.

Они посмеялись и снова стали слушать. Теперь пели уже два соловья, их чистую песню не могло заглушить лягушечье урчание.

— Люблю такие лягушечьи ночи, — сказал Денис Петрович шепотом.

— А вы знаете, их жрут совы.

— Лягушек?

— Нет, соловьев. Соловей — единственная птица, которая поет ночью, и сова вылетает ночью.

Берестов ничего не ответил.

— Ну, отдохнули и хватит — зло сказал он вдруг, — больше нам не положено. Зачем вы меня звали?

— Хотел рассказать вам одну историю и никак не мог сам к вам выбраться. Была у меня встреча с Левкиными парнями. Да, представьте себе. Мы возвращались ко мне домой, я и Митька Макарьев. Вы не знаете его? Это давний мой друг, работает здесь десятником. Утром вы его увидите. Нас было двое, и пошли мы прямо по дороге. Шли, разговаривали. Прошли мост у пруда, вошли в лес. Видим: впереди темнеют две фигуры — ждут. «Отступления не будет?»— опрашивает Митька. «Не будет», — говорю. «Начнем?» Нет, я решил подождать: ведь вполне могло быть, что это ваши ребята из розыска охраняют дорогу. Увы, это не были ребята из розыска… Потухла. Дайте прикурить. Один из них, — продолжал Дохтуров, — сказал, не считая даже нужным понизить голос: «Возьми на себя папашу (это Митька), мне оставь долговязого» (это я). Бедные парни, они не знали, с кем имеют дело. Митька на вид эдакий куль с мякиной; кажется, пни его — он ляжет и никогда не встанет. Но это только так кажется. Первым ударил я, как у нас было условлено, ударил несильно в челюсть, и именно так, как хотел: парень полетел под Митькину правую руку. А Митькина правая рука это все равно что паровой молот. Парня только что не расплющило о дерево. А в это время под Митькину правую уже летел второй — мое дело было маленькое. Словом, сопляки они, ваши знаменитые Левкины парни.

— Тем хуже для нас, — мрачно сказал Берестов.

— Вы думаете, Денис, что боретесь с этим десятком парней? О нет, совсем нет. У вас куда более серьезный враг. Вы боретесь с разрухой и белогвардейщиной, с кулачьем и дезертирами. И с мещанством.

— Кабы иметь дело с одним только мещанством! Мы бы, пожалуй, справились. Мещанство не стреляет, это тишина, болото…

— …чай из блюдечка, герань на окне, канарейка, — все это ерунда. Мещанство очень даже стреляет. Вы не были в Германии накануне войны и не видели, как жаждал крови немецкий мещанин. А вот еврейские погромы вы уже наверняка видели. Уверяю вас, и это, и наши банды — все это мещанство, ставшее на дыбы, мещанство с оружием в руках. Оно страшно не тем, что сонное и благодушное, оно страшно ненавистью, подозрительностью и- низменностью своих страстей. Я его видал.

Дохтуров замолчал, быть может вспоминая. Лягушки почему-то разом затихли.

— И его хлебом не корми, — продолжал инженер, — только дай полюбоваться на какую-нибудь «сильную личность».

— О, тут вы правы. Недавно выезжали мы брать Кольку Пасконникова, о котором вы, вероятно, слышали. Кровавый бандит, мразь последней степени, а видели бы вы, как его встречали в деревне «высшие слои»! Ехал он в небольшой тележке, кони разубраны, краснорожий от самогона. А девицы, затянутые в ситцевые кофты, в башмаках с подковами и в сережках, цветы ему бросали. Как лицо императорской фамилии!