– А долго ты там пробудешь? – тоскливо спросил Арсений.

– Не знаю, Арсюша. Может, год – другой… А может, и быстрее возвернусь, – грустно молвила Василиса. – Ты только смотри не забывай, помни меня.

– Ни на денек не забуду! – смахнув непрошенную слезу, проронил Арсений.

В тот вечер гуляли они до утренней зорьки, прося друг друга помнить и не забывать.

Арсений пришел домой, когда солнце давно уже встало, и отец, что-то ворча себе в бороду, недобро посматривал на сына. Мать же не промолвила ни слова, ласково глядя на своего первенца. «Хоть ты меня понимаешь, мама», – грустно и тепло подумал Арсений. Евдокия Михайловна несуетливо и деловито сновала по избе, выставляя на дощатый стол кринку парного молока, каравай свежеиспеченного хлеба. Маленькая, незаметная, с добрыми лучистыми глазами, она никогда не перечила мужу, редко повышала голос на детей, всего добиваясь тихой, но настойчивой просьбой и ласковым словом. «Душевная баба», – говорили на селе, и добрая половина никольских мужиков втихаря завидовала Никодиму.

Прошел год, второй. В работе время летело совсем незаметно. Но не было дня, чтобы Арсений не думал, не вспоминал свою Василинку. А на третий год по селу поползли тревожные слухи. Болтали люди, что видели Василису в городе с ребятенком на руках. Не верил этому Арсений, не верил! Но когда и сосед Платоновых, Михей Корзин, который ездил на три дня в город мед продавать, подтвердил эту новость, тогда… Захолонуло сердце Арсения, заныло, застонало. «Как же так, Василиса, как же так?» По селу ходил Арсений мрачнее тучи, чернел лицом и молчал. И так-то не больно разговорчив был, а тут совсем в себя ушел, закрылся от людей, от всего белого света закрылся. А еще через год и сама Василиса из города приехала. Не одна, с мальчонкой на руках. Да не принял ее отец родной, не приняли и братья с сестрами.

– Откудова выкормыша принесла, вот туда и возвертайся! – исступленно кричал на дочь Егор Красавин. – Здесь своих не знаешь, как прокормить, а тут еще лишний рот! – не слушая объяснений дочери, продолжал свое Егор.

Ничего не ответив, Василиса молча проглотила горький комок в горле и, поклонившись отцу, едва сдерживая слезы, с мальчонкой на руках выбежала из избы.

Из села Василиса не ушла. Поселилась она на его окраине, в вырытой кем-то, да так и оставленной землянке. Утеплила ее, обустроила как могла, и стала жить. С мальчонкой. С трехлетним Ваняткой. Какая-то сердобольная старушка привела Василисе козочку, мол, надо ведь молока для ребятенка! Летом и осенью прожить помогали щедрые лесные дары и запасы, а вот зимой приходилось туго. Но находились добрые люди: кто полмешишка картошки принесет, кто маслицем и свежанинкой свиной поделится. Так и жили.

Арсений Василису с того памятного расставания больше не видел. Сколь раз его словно что-то толкало в спину: мол, иди, погляди, поговори, разузнай все сам! Но не мог он пересилить свою гордость, свое упрямство, свою обиду. А сердце по-прежнему ныло, болело, щемило. Арсений старался забыться работой в поле, помогал по хозяйству, надеясь, что время залечит его ноющую рану.

В стране меж тем грянула коллективизация. Повсюду стали создаваться колхозы, и нажитое тяжелым трудом «живое» хозяйство надо было отдавать в общественное пользование. Сильно противился этому Никодим Фролыч. Сколько пота он пролил, сколько мозолей набил на руках, стараясь, чтобы в семье был достаток. А тут на тебе! Отдавай! Власти долго церемониться не стали. Объявили Платонова кулацким элементом, имущество конфисковали, а самого с семьёю постановили выслать на Соловки.

Не вся семья уезжала в дальнюю тяжелую дорогу. Арсений принял непростое решение – записаться в колхоз. Была у него на это своя причина. Не мог он забыть Василису. Уехать – значило никогда больше не увидеться с ней. Горьким было прощание с родителями и братьями. Отец, Никодим Фролыч, так и не смог простить поступок сына. Только мать, тихонько заплакав и перекрестив своего старшенького, благословила остаться.

– Никогда не забуду я тебе этого, мама, – прошептал Арсений, низко кланяясь в пояс, – и прости меня, не осуждай…

Никогда больше потом не видел Арсений своих родителей и братьев. Остался работать в колхозе. В большом доме Платоновых поселилась семья нового председателя, а Арсения приютила старая бабка Акулина, что жила в ветхой покосившейся избенке у самой Серебринки. Всем, что Арсений зарабатывал в колхозе, делился он с доброй старушкой, да и дом немного подправил, крышу подлатал. А трудился Арсений колхозным конюхом. Работу свою любил. Зимой почти все время проводил в конюшне: задавал лошадям сено, чистил стойла, да и любого коня мог при случае на кузнице подковать сам. Но особенно Арсений ждал лета. Оно в Сибири короткое, но жаркое, ядреное. Не успевали в небе погаснуть бледнеющие звезды, а Арсений уже был на ногах. В росистое молочное утро, когда юная заря еще только начинала теплиться, выводил он коней на колхозные луга. Арсений любил эти ранние утренние часы, когда земля и природа – казались непорочными, девственно-нетронутыми. В эти минуты всё живое будто замирало кругом, останавливалось на какое-то время, а потом, словно выйдя из летаргического сна, постепенно оживало, начиная просыпаться. Поднимался игривый утренний ветерок, заставляя качать головками луговые ромашки и колокольчики. Прочищали горлышко лесные соловьи. Солнце первыми теплыми лучами ласково обогревало волглую от ночной прохлады землю. Занимался очередной летний день.

Пася колхозных коней, у Арсения было много времени, чтобы подумать, поразмышлять. Но думы его были горькие, невеселые. Не мог забыть он свою Василису. Арсений знал, что какое-то время Василиса работала на колхозном птичнике, потом на ферме. Видел мельком ее несколько раз, но подойти не решался. С тоски Арсений начал было ходить на воскресные вечерние посиделки. Колхозные девчата наперебой зазывали его на танцы, поддразнивая за нелюдимый характер, но Арсений только скупо отшучивался, продолжая сидеть в стороне. Всякий раз, заходя в колхозный клуб, он с надеждой высматривал Василису, хотя знал, что сюда она вряд ли придет.

Так и жил один, бобыль бобылём. Старая Акулина не раз говаривала ему:

– Хозяйка тебе нужна, Арсеньюшка. Видано ли дело, мужику век одному куковать, да и годков-то тебе уж под тридцать. Пора милок, пора.

И хотел было уж Арсений молодую жену в дом привести. Миловидной, румяной дочке колхозного кузнеца Груне сильно люб он был. И со свадьбой почти что уж сговорились. Да и с новым домом председатель помочь обещал. Вот только как-то на вечерней зорьке пошел Арсений к речке, наклонился над ракитовым кустом, смотря на воду, а оттуда, словно из глубины души своей, глянули на него васильково-родниковые глаза. И всё. Будто молния в голове сверкнула. «Что я делаю? Зачем? Ведь не люба же мне Груня! Василинку не могу забыть! Видно, однолюб я».