Он поморщился.

– И не кривись мне тут. Я дело предлагаю.

– Ага. Навязываешь мне мировоззрение мужского цветка щавеля.

– Вот именно. Производи пыльцу, а остальное предоставь трудолюбивым пчелам.

Зиганшин засмеялся, и вдруг накатила страшная боль оттого, что ему может быть весело. Такая боль бывает, когда в тепле начинают отходить замерзшие пальцы. Но так нельзя, нельзя! Нельзя возвращаться к жизни!

Он вскочил, извинился перед мамой и вылетел на улицу. Сел в машину и поехал без цели. Когда в свете фар показался поворот на старую лесную дорогу, Зиганшин крутанул руль, преодолел метров двести и остановился, зная, что ехать дальше нельзя. Дорогу давно размыло дождями и завалило старыми деревьями, упавшими от сильных ветров.

Он вышел. Темный осенний лес стоял тихо, теряясь в ночи. Только свет фар выхватывал седую кору старой ели, огромный расколотый валун и кусок земли с пожухлой, давно мертвой травой.

Зиганшин приблизился к старому дереву и со всей силы саданул по нему кулаком.

– Господи! – закричал он, зная, что никто его не слышит. – Господи, за что ты меня наказываешь? Я же хотел быть хорошим! Хотел семью! Жить так, как хочешь ты, чтобы люди жили! Зачем ты отбираешь все, к чему я потянусь? Что ты хочешь? Чтобы я тебя ненавидел?

Он снова ударил по дереву и опустился на колени. Стоять на старых, вылезших из земли корнях было очень больно, но Зиганшин не поднимался, потому что надеялся, что заплачет и это принесет ему облегчение. Но слезы так и не пролились.

Он смотрел на серый мох, покрывающий кору, заметил потек смолы, давно застывший и тусклый от лесной пыли, и вспомнил, как в детстве с пацанами отколупывал такую смолу и жевал, даже ощутил на языке горьковатый вкус. Мама говорила, что так деревья залечивают свои раны.

А его раны никогда не затянутся, потому что, если они заживут, будет еще хуже.

– Ладно, Господи, – сказал Зиганшин, проведя рукой по сухому шершавому мху, – знаю, за что. Я не был хорошим. Наверное, потому, что ты не дал мне то, что я хотел, сразу. Ты отобрал у меня все, когда я был еще ни в чем не виноват, и понеслось. Только Фрида почему должна мучиться? Она-то уж точно хорошая! Почему ты так устраиваешь, что для возмездия плохим страдают невинные? Не хочу я больше тебе верить и утешения в тебе тоже не найду. Ты даже слез мне послать не можешь…

Он поднялся, отряхнул колени и поехал домой.

Мама и Лев Абрамович встретили его с встревоженными лицами.

– Ты куда это сорвался? – спросила мать, пристально вглядываясь в него.

Зиганшин отвел глаза.

– Письмо надо было срочно отправить, – пробормотал он.

– А уезжать-то зачем?

– Большой файл, дома Интернет не берет.

Он не принял совет матери всерьез, понимая, что просто ей хотелось предложить ему хоть какой-то выход из безвыходного положения. Что с того, что какая-то неизвестная женщина родит ребенка именно от него? Он ведь не сможет забрать у нее малыша и воспитывать его вместе с Фридой.

Зиганшин теперь обращал внимание на малышей, и ему казалось, что их очень много на улице. Каждая вторая женщина шла с коляской или вела за руку ребенка, везде мелькали яркие маленькие курточки и слышался детский смех. Как-то он, не зная, чем пробудить аппетит жены, заехал в любимую кондитерскую Фриды и встал в очередь за дамой с девочкой лет четырех. Зиганшин не понял, что случилось, но малышка вдруг горько заплакала. То ли духота оказалась виноватой, то ли недосып, но Зиганшин вдруг почувствовал, что от звуков детских рыданий теряет сознание, еле успел выйти на улицу и привалиться к стене, ну а там уж отдышался.

Он все время думал о пятнадцати минутах, которых не хватило его сыну, и ненависть к докторше становилась сильнее с каждым днем. Нельзя ничего вернуть и исправить, но почему ошибку совершила она, а страдают Зиганшин с женой? Почему она не должна разделить с ними последствия своей ошибки?

Вдруг, если докторшу справедливо накажут, мысль о безнадежно упущенном времени перестанет его терзать и он найдет в себе силы примириться с потерей?

Но Фрида запретила…

Вдруг он начал думать о Лене, своей первой любви, на которой мечтал жениться, только она не дождалась его из армии. А если бы дождалась? Сейчас их дети уже поступали бы в институт, а может, и внуки уже проклюнулись… Если бы он только не так сильно любил Лену, если бы ее предательство не стало таким ударом, то он женился бы гораздо раньше, не ждал бы до тридцати семи лет. На третьем курсе уже носил бы обручальное кольцо, а на четвертом нянчил первенца. Ну и жена была бы ничего такая. Нашел бы хорошую девушку. Может, она была бы хозяйственная, может, наоборот, какая разница. Может, даже такая социопатка, как полковник Альтман, а может, она сама бы и была. Ужились бы как-нибудь.

Тогда он бы с Фридой не познакомился. Или просто она стала бы чудаковатой соседкой, и он, верный муж и заботливый отец, естественно, не влюбился бы, потому что на фиг человеку лишние проблемы? Или влюбился бы, только виду не показал.

Сколько у него родилось бы детей? Наверное, много. Он – мужик крепкий, добытчик, мог бы прокормить целую футбольную команду. Ну, вместо джипа ездил бы на «Жигулях» или даже на маршрутке и дом выстроил бы не в два этажа… Хотя нет, детям нужно место. Ну, в другом поджался бы, завел не породистую овчарку, а дворнягу, а вместо второй собаки – кошку.